А пока еще есть время, нужно срочно ехать на
Новоапраксинский химический комбинат и выяснить, отчего же он так интересует
нашего Петра Ильича, что даже на компьютерных «обоях» он вывел фотографию
комбината! Как говорится, «скажи мне, что у тебя на „обоях“, и я скажу тебе,
кто ты…»
Вчера я успела повесить «жирафовое» пальтецо на место и
сапоги почистила и тоже вернула незаметно.
Комбинат находится за городом, а какие в нашей провинции
дороги, известно каждому. Небось увязнешь по колено в грязи…
Я надела свои собственные высокие ботинки на толстой подошве,
джинсы и черную кожаную куртку. Да, с переменой имиджа дела идут туго, но я
знала совершенно точно, что женщины, подобные моей мамуле, никогда в жизни не
поедут на Новоапраксинский химический комбинат, а стало быть, и в гардеробе у
них нет ничего подходящего на такой случай.
Я все же порылась у мамули в шкафу и выудила широкий яркий
шарф, который мамуля собственноручно связала позапрошлой зимой, повинуясь
творческому порыву.
Теперь осталось только сложить в объемистую сумку походный
набор журналиста: диктофон, удостоверение, две ручки, бумагу для записей. Как
там поется в песне? «С „лейкой“ и с блокнотом, а то и с пулеметом…»
Будем надеяться, что пулемет в Новоапраксино мне не
понадобится.
* * *
— Один билет до Новоапраксино, — сказала я
кассирше.
Она протянула мне бумажный квадратик, отсчитала сдачу.
Взглянув на билет, я убедилась, что за исключением даты, он как две капли воды
похож на тот, что выпал из-за подкладки у Петра Ильича. Тот же вокзал, та же
зона…
Электрички в нужном мне направлении ходили часто. Только
поезд отошел от платформы, по вагонам потянулись вереницы разносчиков,
предлагавшие пассажирам резиновые перчатки и будильники, плащи-дождевики и
инсектициды, газеты и мороженое.
Пассажиры пытались дремать или читать детективы в ярких обложках,
но каждые полминуты у них над ухом раздавался оглушительный голос очередного
коробейника: «Разрешите привлечь ваше внимание! Я предлагаю вам приобрести
вещь, совершенно необходимую в любом хозяйстве…»
Периодически в поток разносчиков вклинивались нищие со своим
классическим припевом: «Мы люди не ме-естные…»
От всех этих криков у меня началась головная боль. К
счастью, ехать пришлось не очень долго, голос из динамика объявил мою станцию,
и я направилась в тамбур.
Новоапраксино произвело на меня угнетающее впечатление. Если
поселки, которые поезд проезжал раньше, выглядели достаточно оживленными,
участки — ухоженными, хоть и осень, дома производили впечатление жилых, и даже
уродливые бетонные коробки новорусских особняков, при всем их безобразии, дышали
жизнью, то здесь на всем лежал отпечаток запустения и распада.
Два пристанционных магазина щеголяли заколоченными окнами и
дверьми, прямо посреди вокзальной площади явно не первый год ржавел брошенный
за ненадобностью экскаватор. Окружавшие площадь деревянные дома по большей
части явно были нежилыми, их давно не красили и не ремонтировали.
Я хотела было спросить у кого-нибудь из местных жителей, как
добраться до химического комбината, но эта надобность сразу же отпала:
оглядевшись, я увидела неподалеку от станции унылое промышленное здание с
торчащими на заднем плане красно-белыми дымовыми трубами — то самое, которое
Петр Ильич разместил на экране своего монитора.
К зданию вела грязная раздолбанная дорога, по которой, брели
немногочисленные пассажиры, сошедшие вместе со мной с электрички. Все вместе
производило такое тоскливое и безрадостное впечатление, что у меня невольно
защемило сердце.
Во всяком случае, было совершенно ясно, куда идти.
Перешагивая через ямы и колдобины, стараясь не провалиться в глубокую лужу,
полную грязной осенней воды, я двинулась к комбинату.
Всех, кто шел вместе со мной по этой дороге, объединяло
что-то общее в облике: понурость, унылая сгорбленная осанка людей, ни на что не
надеющихся, людей, которые живут по привычке, встают сегодня, потому что
вставали вчера. Все они шли поодиночке, не разговаривая друг с другом и не
обращая друг на друга внимания.
Я прибавила шагу, чтобы вырваться из этой тоскливой
вереницы. Обогнать их не составило труда, и через четверть часа я первая
подошла к распахнутым настежь металлическим воротам, над которыми громыхали на
ветру ржавые железные буквы, составлявшие название «Новоапраксинский химический
комбинат».
В застекленной будке возле ворот дремала тетка-сторожиха в
мрачной форме вневедомственной охраны. При виде меня она даже не пошевелилась:
ей было совершенно все равно, кто и зачем входит на территорию комбината. В ее
будочке половина стекол была разбита и заменена фанерками. Рядом с охранницей
на колченогой тумбочке стоял чайник с торчащим из него кипятильником, и,
по-видимому, тетка только на него смотрела с интересом, дожидаясь, когда он
вскипит.
— Тетенька! — Я постучала ногтем в треснувшее
стекло. — А, тетенька!
— Кошка драная тебе тетенька, — ответила
охранница, не задумываясь. — Чего надо?
— Где у вас здесь начальство какое-нибудь сидит?
— Начальство, оно пока еще не сидит, — недовольным
голосом ответила вохровка, — хотя и надо бы посадить. Начальство — оно
небось где-нибудь на Кипре отдыхает.
— Что, так-таки никого из руководства на комбинате нет?
— Ну почему никого, — сторожиха потянулась к
чайнику, который начал наконец подавать признаки жизни, — Никита Андреич
здесь.
— Кто это — Никита Андреич? — поинтересовалась я,
убедившись, что охранница посчитала наш разговор завершенным.
Тетка удивленно подняла глаза, увидела, что я все еще не
ушла, и нехотя ответила:
— Известно кто. Замдиректора, Козодоев — Вот
как? — Я почувствовала, что кровь прилила к моим щекам, а сердце
взволнованно забилось. Значит, это все-таки Никита Козодоев! Козодоевых, конечно,
на свете много, но Никита.., да еще, кажется, он поступил тогда в
Технологический институт, значит, химик… — Вот как! — повторила я, взяв
себя в руки. — А где бы его найти, Никиту Андреича?
— Да где же ты его найдешь? — в сердцах ответила
тетка, вконец рассерженная моей настырностью. — Нешто он в кабинете сидит?
Бегает где-нибудь по цехам.
Пока я шла по заляпанному грязью двору к проходной главного
здания, в душе у меня расцветали воспоминания.
Не могу сказать, что Никита Козодоев был моей первой любовью
— в первый раз я влюбилась в семь лет в соседа по даче, ему было тринадцать, и
он отлично ездил на скейт-борде, — так вот, Никита, конечно, не был моей
первой любовью, но слез я пролила из-за него немало. Он был старше меня на два
года, и когда по телевизору в очередной раз показывали итальянский сериал про
храброго и неподкупного комиссара Каттани, я вдруг прозрела: да комиссар же —
вылитый Никита Козодоев! Те же темные волосы, тот же поворот головы, та же чуть
мрачноватая улыбка…
