Федоров подавил кривую ухмылку. Никто из тех, кто регочет
сейчас над ним, не знает, какую фигу он держит в кармане. Никому не известно о
письмах, полученных Федоровым-Челядниным из Польши, от Сигизмунда-Августа: о
письмах, зовущих к измене жестокосердному государю, который не чтит своих
верных шляхтичей, меняя их на какую-то песью кровь, на лайдаков,
[71] от коих
нет и не будет проку. Уж неведомо, что там сулил велеречивый ляшский круль
[72]
другим боярам (не одному же Федорову он писал, конечно!), однако бывшего главу
боярской думы он недвусмысленно пообещал сделать своим наместником в Московии.
Наместником короля! То есть властителем московским! Как бы
царем!
Федоров, прочитав сие, почувствовал себя как медведь, справа
от которого сот медовый, а слева – медовый сот. Что выбрать? Чьи посулы? Короля
или царя? Сделаться наместником или главою земщины? Рассудив, что лучше синица
в руке, чем журавль в небе, он медлил с ответом в Польшу: ждал царской милости.
А теперь все жданки съел, даже объелся ими! Нынче же даст ответ с верным
человеком… нет, завтра: нынче не поспеть небось в Москву воротиться.
– Ты небось думаешь, что царь у тебя неблагодарный, да? –
послышался рядом вкрадчивый голос, и Федоров вздрогнул так, что чуть не выронил
чарку и посох. – Ты мне, дескать, верную услугу оказал, а я молчком молчу? Нет,
Иван Петрович, я добро помню. Вишь, на трон тебя посадил. Ты небось и не мнил о
такой чести, а? Или мнил? Только ты ожидал сего от Сигизмунда, короля
польского? Ну какой же разумный человек возьмется поверить ляхам? На языке у
них, конечно, мед, зато под языком – лед! Наместником тебя сделает, держи
карман шире! Между нами: то же самое он князю Владимиру Андреевичу обещал. И,
уверен, обманул бы и тебя, и его. Только я могу человека на трон посадить!
Только я! И не тебя одного – но и царицу твою.
– Ка… – тихо, сдавленно каркнул Федоров, хотевший спросить:
«Какую царицу?!» – и голос его пресекся, когда он увидел входившую в трапезную
Марью Темрюковну.
Вся в белом, мерцая многочисленными жемчугами, она была так
ослепительно хороша, что у мужчин, редко видевших государыню, захватило дух.
Держась необычайно прямо, нисколько не дичась восторженных взглядов,
направленных на нее со всех сторон, она подошла к трону – и несколько
оторопела, увидав на царевом месте, в царевом облачении не своего мужа, а
другого человека.
– Что стала, Марьюшка? – насмешливо спросил Иван Васильевич.
– Не признала нового государя? Ну что же ты, на дворе ведь не ночь, когда все
кошки серы… Это боярин Федоров-Челяднин – помнишь его? Нынче моей волею он царь
всея Руси. Кланяйся государю в ножки, благодари его за милость.
– Какую еще милость? – высокомерно спросила Марья Темрюковна
своим гортанным голосом.
– Ну как же! – воскликнул Иван Васильевич веселым голосом. –
Как же ты забыла, любушка моя? Ведь он, великий царь, тебя, рабу свою, удостоил
великой милости: сюда из Москвы привез, а кроме того… – И, подойдя к жене, он
что-то быстро шепнул ей на ухо.
Кученей изумленно воззрилась на мужа, и смугло-румяное лицо
ее, только что цветшее и сияющее, вмиг сделалось мертвенно-бледным. Она
покачнулась, схватилась за сердце…
– Эй, Михайла! – гаркнул царь, успевший поддержать жену. –
Прими-ка сестру, неси ее в покои. И ты, Елисей, пойди с ними, дай ей питья того
целебного, что приготовил давеча. Да вино возьми послаще.
Появился Бомелий; скользнул непроницаемым взором по лицу
государя, но не обмолвился и словом. Поклонился покорно и проследовал за
Михаилом Темрюковичем, который легко, как перышко, нес обеспамятевшую сестру.
Федоров все это время сидел ни жив ни мертв. Он едва ли
слышал хоть слово, едва ли замечал происходящее. Перед глазами мельтешили
огненные колеса, в голове билось молотом: «Знает! Он все знает про польские
письма! Пропала моя голова!»
Царь махнул рукой. Федька Басманов подскочил к нему с
чаркою, и Иван Васильевич жадно глотнул вина.
– Экая незадача, – сказал он, покачав головою. – Хотел рядом
с тобою на трон свою царицу посадить, а она, вишь ты, сомлела. Но ты не горюй,
великий государь! Найдем для тебя другую. Ничего, что будет она малость
постарее да покривее. Зато такая не вовлечет почтенного человека в блудный
грех.
Царь хлопнул в ладоши; по этому знаку распахнулись двери, и
в них стремительно, словно ее изо всех сил толкнули в спину, влетела женщина в
богатом боярском наряде, в жемчугом низанной кике и золоченой душегрее,
отороченной соболем. Пирующие засмеялись над ее неловкостью; только Малюта
Скуратов смотрел недовольно, угрюмо. На трясущиеся, щедро нарумяненные щеки
гостьи поползли слезы. Впрочем, лицо ее тотчас озарилось радостью.
– Батюшка мой, Иван Петрович! – вскрикнула она, всплеснув
руками, но испуганно замерла, только сейчас разглядев, где и в каком виде
восседает Федоров.
Боярин оторопело уставился на свою жену.
Откуда она взялась? Уезжая в слободу, оставил семью в
Москве. Неужто и Грушеньку привезли? Что все это значит?
– Поди, поди сюда, царица всея Руси! – приветливо замахал
рукою государь, и какой-то молодой опричник снова подтолкнул боярыню в спину. –
Поди сюда, присядь. А ты, Иван Петрович, посунься малость, дай жене местечко.
Зовут-то как? Зовут тебя как, боярыня?
– Марья… – пролепетала она трясущимися, бледными губами.
– Ишь ты! – изумился государь. – И та Марья, и эта. Как бы
не перепутать, а, Иван Петрович?
Тот таращился непонимающе.
– Погляжу, ты, Иван Петрович, вообще путаник, – тем же
веселым, приветливым голосом продолжал государь. – Свою жену с моей перепутал,
земщину с наместничеством, Польшу с Московией, верность с изменою… Все мало
тебе, да, царской милости? А ведь я щедр, Иван Петрович. Вот что тебе скажу: за
дочку свою не тревожься. Выйдет она замуж и станет жить в холе и воле. Ее, так
и быть, я не трону, знай мою щедрость. А ты, изменник и предатель, уж не взыщи.
Малюта!
Скуратов с радостным, прояснившимся лицом оказался рядом с
троном и, выхватив из ослабелой руки Федорова царев посох, вроде бы несильно
ткнул его набалдашником в левый висок. Федоров тут же завел глаза, закинул
голову, начал сучить ногами, но почти сразу притих и вытянулся. Иван Васильевич
небрежно скинул его с трона, хотел сесть, да мешала стоявшая на пути боярыня
Федорова. От всего увиденного она словно окаменела и смотрела вокруг
неподвижными, пустыми глазами.
Нахмурясь и стиснув челюсти, царь махнул рукой. Малюта
ударил еще раз…
