Но нет, это слишком тонко, слишком изощренно для нехитрой
рыжей головы Скуратова. Не надо придавать этому простоватому убийце
способностей истинного иезуита. Слишком много для него чести! Малюта был
безмерно доволен теми возможностями, которые открывались для него с возвышением
Марфы, он не стал бы рубить сук, на котором сидит.
Но кто-то же срубил этот сук… Ничего, Скуратов найдет кто:
выбивать признательные показания он способен волшебно, просто волшебно! Бомелию
приходилось видеть людей, побывавших в его руках, приходилось слышать, как они
не просто возводят на себя ту напраслину, которая угодна была Малюте: они могли
показать даже, что их дети-младенцы замышляли цареубийство!
Скуратов был, конечно, в своем роде уникумом. Бомелий иногда
с печальной усмешкой размышлял, что он и этот тать нощной очень похожи,
несмотря на то, что Малюта темен, а лекарь изысканно образован, Малюта русский,
а лекарь немец, Малюта причиняет людям страдания, а лекарь их как бы исцеляет.
Вот именно – как бы! Оба они мгновенно, с одного взгляда
разгадали движущую силу натуры Иоанна: детский, неискоренимый страх перед
жизнью, – и вовсю пользовались этим, играли на этой струне, чтобы держать царя
в руках, только Скуратов жадно рвал ее своей окровавленной пятерней, а руки
Бомелия всегда были белы и чисты… ну разве что пахли теми препаратами, которыми
он пользовал своего венценосного пациента. Им обоим государь спокойно доверял
свою жизнь, а они…
Бомелий снова покосился в сторону Скуратова. Счастье, что
этот узколобый палач не способен читать чужих мыслей, не то на месте перервал
бы хрип ненавистному лекаришке-иноземцу за то, что осмелился поставить его на
одну доску с собой, за то, что осмелился подумать, будто Малюта не столько
служит государю, сколько использует его в своих целях. Собственноручно
прикончил бы Скуратов Элизиуса Бомелиуса! Однако руки коротки, сударь,
определенно коротки у вас руки! Недавно Бомелий составил гороскоп Малюты и убедился,
что путь государева палача на земле прекратится несколько раньше, чем путь
архиятера. То есть звезды избавят Бомелия от удовольствия быть пытанным и
рванным на части веснушчатой лапищей сего уникума.
Он невольно вздрогнул, вспомнив, что осталось, к примеру, от
почтенного дьяка Ивана Михайловича Висковатого, побывавшего в руках Скуратова…
А ничего и не осталось, строго говоря, ибо дьяк тот был наструган на ломтики
живьем. Хотя это была не пытка в подвалах Александровой слободы, а публичная
казнь предателей и изменников, замысливших отдать Новгород и Псков Польше,
Казань и Астрахань – султану, привести в Москву Девлет-Гирея, а самого государя
отравить либо зарезать.
Бомелий покачал головой. Жизнь в этой варварской Руси не
давала ни минутной передышки, порою он сам не мог различить, что происходило по
воле опоенного злыми зельями, ошалелого от вековечных страхов царя, а что было
и в самом деле изменою. Часто воображаемое и реальное сплеталось весьма
причудливо. Вроде бы с какой радости обласканным, пользовавшимся любовью и
доверием царя Висковатому, Фуникову-Курцеву, Вяземскому, Басманову с сыном
замышлять измену? Ну, про Басмановых разговор особый, а прочим чего было мало?
Но вот было же… Русские вообще преувеличивают себе цену, они считают себя
избранниками Божьими, уверены, что их милосердие, ум, душевность, отвага не
имеют себе равных. Спорить грех, все это так… Но ведь они идут еще дальше! По
мнению русских, их измена – это тоже самая лучшая, самая дорогая измена в мире,
и, даже откровенно предавая свою родину, они полагают, что заслуживают не
просто высокой, а чрезмерно высокой цены. Ну да, Россия ведь бесценна… Вон,
приснопамятный Курбский: мало ему было полученной от поляков Кренской
старостии,
[84] десяти сел с 4000 десятин земли в Литве, города Ковеля с замком
и 28 селений на Волыни – захотелось еще мировой славы писателя! Строчит и
строчит свои пасквили, не ленясь. Изваял уже какую-то «Историю государя
Московского». Любопытно было бы прочесть. Хотя что там любопытного? Наплел
небось семь верст до небес, по своему обыкновению. Интересно, платит ему
кто-нибудь за вдохновение? Что поделаешь, приходится торговать и этим товаром.
Видать, Курбский полагает, что поляки чрезвычайно дешево оценили рачительство
знаменитого предателя: слышно, на новой родине вовсю вертится, разбоем
захватывает земли соседей, судится с ними за малую пядь, за грушу на меже,
сквалыжничает, утаивает подати – словом, ведет себя как настоящий, природный
шляхтич.
Видимо, не желая повторять его ошибок, дьяк Иван Михайлович
Висковатый решил прихватить сразу с трех хозяев: поляков, шведов и крымчаков.
Но, по слухам, запросил слишком много, просто-таки непомерно: сведения,
передаваемые им, якобы столько не стоили, вот его и сдали те ли, другие ли,
третьи ли хозяева, высосав из него все и не пожелав расплачиваться…
Фуников же Курцев издавна лелеял скрытую неприязнь к царю
Иоанну. Бомелий сам не застал сего события, но всем было известно, что казначей
нипочем не желал присягать Иванову сыну Дмитрию, спал и видел на престоле князя
Владимира Андреевича. Вот и довели его те сны до самого края! Еще удивительно,
что вспыльчивый государь столь долго терпел Фуникова, не подвергал ни малейшей
опале, даже не лишил его почетной и весьма хлебной должности. Но старый лис
умел, умел-таки казаться незаменимым. А теперь, на следствии, обнаружилось, что
он изрядно пощипал государеву казну. И переметнуться вместе с Висковатым в
Литву задумал не потому, что ему что-то не нравилось в отечестве, что считал
царя слишком уж жестоким и своенравным: других царей ни Русь, ни какая другая
страна просто не знали, ну в самом-то деле, глупо требовать от Ивана того, чего
не было и быть не могло в мире, в коем он жил: милосердия и совестливости!
Фуников хотел смыться от неминуемой кары… не успел, на беду свою. Кстати, казну
государеву ведал он не один, а вместе с тем же печатником Иваном Михайловичем.
Эх, эх, неволей задумаешься, на чем честь знаменитого дипломата зиждилась!
Что же до жестокости казней… Да, царь сполна выместил на
своих близких сотоварищах все разочарование и боль, которые испытал по их вине.
Висковатого, раздев донага, привязали к кресту, и все присутствовавшие на
площади дворяне и приказные были его палачами, отрезая от его тела кусок живой
плоти. Начал сие дело, конечно, Малюта, а завершил опричный подьячий Иван
Реутов. Именно его удар был тем, от которого Висковатый умер, – и Малюта тотчас
обвинил Реутова в жалости к преступнику. Реутова спасло от неминуемой казни
только то, что он сам помер со страху.
