– Хочешь, стало быть. Ну тогда возьми вот этот нож и
перережь горло своему батюшке Алексею Данилычу, – с тем же почти ласковым
выражением сказал государь, протягивая Федьке остренький булатный ножичек. – Я
чаю, ты, Малюта, пальчики Феденьке не перебил, нет?
– Как можно, сударь! – оскорбился Скуратов. – Небось мы свое
ремесло знаем.
На самом-то деле ломание пальцев было одной из начальных
ступеней долгой и многогранной пытки. Но Федькину правую ручонку тать сберег по
государеву приказу, отданному заранее.
– Н-ну? – спросил Иван Васильевич. – Чего молчишь, ровно
шестопером
[85] по темени сподобился?
«Не бил я его шестопером, вот те крест святой, не бил, –
подумал испуганный Малюта. – А ведь хорошая мысль…»
– Чего не берешь ножичка? Не хочешь разве? Жалко тятеньки? А
себя не жалко?
Федька все таращился, словно не верил своим рваным ушам.
– Да мне что, тягаться с вами? – развел руками государь. –
Не желаешь отца прикончить, так он тебя – запросто!
Вечно этот выбор стоит перед человеком: иль режь, иль самого
зарежут. Государь знал Федьку как облупленного – этот был из тех, кто скорее
сам возьмется резать. Ну и зарезал, конечно, глазом не моргнув…
Алексей Данилович сразу и покорно лег навзничь, сам
подставил горло. Никто, конечно, не знал, о чем он подумал в последнюю минуту
жизни… мыслей было две. Первая – вот и сбылось старинное пророчество, дескать,
любезный сыночек решит его жизни! Вторая – зря это Федька, ведь обманет его
злолукавый искуситель…
Алексею Даниловичу уже не дано было узнать, что он оказался
прав. Со словами:
– Так ты, сволочь, теперь еще и отцеубийца? Ну и тать, злее
злого татя! – Иван Васильевич сделал знак Малюте. Тот проворно выхватил из
Федькиной руки нож и отправил сына вслед за отцом.
Какое-то время щемило сердце, конечно, а потом и отошло. Все
отходит, все рано или поздно забывается. Месть сладка, конечно, однако наешься
вволю – и с души воротит. Дважды одному и тому же не отомстишь, вот в чем вся
штука. А иногда хочется…
Но глупо считать себя неуязвимым – если мстишь ты, то почему
не могут достать тем же оружием и тебя? Небось много на свете набралось уже народу,
для которых мысль о мести царю стала святее иконы. И на этом свете, и на том.
Очень может статься, все эти неясные и смутные догадки,
которые вдруг начали роиться в голове относительно Салтанкула и Марфы, коршуна
и голубки, окажутся истинными. Надо поспрашивать у ближних к Марфе людей, не
бывал ли у нее Салтанкул, не приносил ли чего-то, сластей, что ли, до коих
столь падки бывают девицы, особенно такие юные, как Марфа. Она ведь совсем
девонька была.
Дочка…
И опять тоска, словно змея, ужалила в самое сердце.
«Господи! – страстно подумал Иван Васильевич. – Господи, ты
все видишь, все знаешь! Ничего ведь не деется на свете без твоего произволения!
Сам ты небось тоже хорош, сколько народу испепелил своими молниями. Ты и сам
небесный самодержец, должен же меня понять… Господи, помилуй, прости меня,
Господи! Помоги найти злодея!»
* * *
Княгиня Аграфена Черкасская, в девичестве Грушенька
Федорова-Челяднина, стояла у окошка в своем тереме и бестрепетно смотрела вниз,
во двор, по которому сновали опричники, грабя усадьбу. Снизу доносился бойкий
топот, крики, визг сенных девушек, которых хватали жадные мужские руки. Небось
не только лапали – волокли по углам на позор. Уж если государь отдавал усадьбу
какого опального своим ухарям, это означало их полную волю и власть над всеми
обитателями дома, неважно, хозяевами или слугами. Полную волю и власть над их
жизнью и смертью! Ответа царь ни с кого не спрашивал, судьба жертв его больше
не интересовала, словно их и не было вовсе на свете. Так было в домах
Висковатого, Милославского, Фуникова-Курцева и многих других государевых
лиходеев. Скоро придут и сюда, к ней…
– Аллах… О Аллах великий и всемилостивый! – послышался из
угла отчаянный вздох, и княгиня раздраженно покосилась через плечо. Нянька
держит на руках спящего ребенка и точит слезы на его смуглое спокойное личико.
Что причитать без толку? Никакой Аллах не поможет против
царя московского, опалившегося на своего бывшего шурина за отравление молодой
царицы! Вина его была уже доказана, и до княгини дошел слух, что самое малое
для Темрюковича – это кол. Страшная, мучительная смерть…
Аграфена пожала плечами. Ну что же, кому что Бог посылает.
Жалости к мужу княгиня не чувствовала никакой. Еще ведь неизвестно, что ждет ее
саму. Вон, говорят, дочь Висковатого опричники насиловали, пока не померла,
жену забили. Фуникова жену погубили, слышно, самым что ни на есть страшным и
изощренным способом. Опричники, придя к ней, сначала спрашивали, где
припрятанная мужем казна государева. Та отнекивалась сколько могла, мол, если
муж не признался, то ей откуда знать? Наконец утомленный ее запирательством
царевич Иван Иванович, который руководил всем сыском по тому делу и
присутствовал при казнях, спросил Фуникову, что она предпочитает, какую участь:
палку или веревку. А надобно сказать, что жена казначея была женщина уж таких
строгих правил, уж такая постница, что даже удивительно, как решилась в свое
время произвести на свет дочь. Мужа на свое ложе допускала реже редкого, а
потом грех плотоугодия замаливала месяцами. Спала и видела себя в монастыре!
«Получить палку», то есть быть изнасилованной, для нее было хуже и страшнее
смерти. Выбрала веревку, думая, что ее повесят.
Не тут-то было! Опричники натянули через весь двор толстую
волосяную веревку, посадили Фуникову на нее верхом и протащили от конца и до
конца. Ну а потом отвезли в монастырь, где страдалица спустя несколько дней
отдала Богу душу.
«Хорошо бы, убили меня сразу! – в мгновенном приступе страха
подумала княгиня. – Сразу бы, а?»
В том, что убьют, она нисколько не сомневалась и, положа
руку на сердце, не очень боялась самой смерти. Мучений – да, боялась. Однако
что такого иного-нового может узнать о мучениях она, прожившая два года с
человеком, которого ненавидела и боялась всем существом своим и который
изощренно, рассчитанно пытал ее телесно и духовно день за днем, расплачиваясь с
ней за эту великую ненависть мелкими монетами бесконечных страданий?
Мамка снова громко всхлипнула, и княгиня Аграфена подумала,
что при расправе над опальными не щадят даже малых детей. Милославских всех
вывели, под корень. Не пощадят и сына Михаила Темрюковича, это уж конечно!
