– Государя ищу.
Черноокий Бориска громко прыснул, но тут же подавился
смешком, и его красивое лицо приняло такое же выражение доброжелательного
удивления, как и лицо всадника.
– Госуда-аря? – задумчиво повторил человек в серебряной
шапке, неприметно делая знак окружающим, чтобы не встревали. – И на что он
тебе?
– А ты что за спрос? – нахмурилась девушка. – Государю в
ножки кинуться пришла, а твое дело сторона. Обида у меня к нему!
– А ты мне доверься, – вкрадчиво попросил ее собеседник. –
Ты тут, в слободе, всем чужая, разве дойдешь до царя, а я ему самый ближний
человек. Донесу ему твою обиду, может, и порадею чем.
– Ближний? – Девушка недоверчиво его оглядывала. – И кто же
ты таков? У него самый ближний, я чай, Малюта Скуратович, так ты не он, тот
рыжий да руки по локоть в кровище, а у тебя руки чистые.
– Нет, я не Малюта, – кивнул всадник. – Имя мое Иван
Васильевич. А тебя как зовут?
– Анница… Анна, Алексея Колтовского дочка. Из Каширы.
– Из Каширы?! – недоверчиво воскликнул Иван Васильевич. –
Неужто пешком приплелась из самой Каширы?
– А что ж? – дернула девушка круглым плечиком. –
Приплетешься, коли нужда заставит. Кабы твоего батюшку в яму посадили, небось и
ты приплелся бы за тридевять земель, милости просить!
– Изменник, что ль, тятька твой? – спросил всадник, и лицо
его стало угрюмым. – Тать? А может, душегуб?
Анница всплеснула руками, да так и стиснула их перед грудью,
движением этим выразив свое негодование.
– Тать? Душегубец?! – воскликнула она звонким от обиды
голосом. – Не суди всякого по себе. Лучше моего тятеньки и на свете нету. Он в
Казань с царем ходил, в Ливонии весь израненный, без ноги воротился, а этот
супостат его в яме гноит и выпускать не хочет.
– Кто ж такой злодей, что воина-ироя в яму сунул? –
нахмурился Иван Васильевич. – Да царь его небось сразу к ногтю прижмет!
На глаза девушки тотчас навернулись слезы:
– Ой, боюсь, не захочет… Этот-то, Минька Леванидов, –
опричник государев, а мы, Колтовские, теперь земские, за нас заступы во всем
мире нету.
– Больно много ты этого мира видела, что так отчаялась, –
хмыкнул Иван Васильевич. – Чего твой земец-тятенька не поделил с государевым
опричником?
Анница вздохнула, потупилась, умолкла и молчала так долго,
что вороной конь начал нетерпеливо приплясывать под своим всадником.
– Да говори, девка! – нетерпеливо воскликнул наконец
пригожий Бориска. – Или язык проглотила?
Она еще ниже склонила голову, дернув плечом так, что коса
сползла на грудь, но не промолвила ни слова.
– А что тут говорить? – негромко произнес Иван Васильевич,
проницательно глядя на ровненький пробор, разделяющий ее русые волосы. –
Наверное, сей Минька тебя в жены взять пожелал?
– Кабы хоть в жены… – полным слез голосом произнесла Анница.
– А то блудным делом спознаться хотел. Я в крик, охрипла даже, так кричала. Всю
рожу его поганую в кровь изодрала. Батюшка ему костыликом по хребту накидал,
Леванидов еле живой уполз, а сам кричит: «Помянете еще меня, право слово,
помянете!» Ну и помянули… Батеньку схватили Минькины приспешники, затащили к
нему в усадьбу, в яму сунули. Братья мои ринулись выручать, а нет, так выкупать
готовы были за хорошие деньги, но Минька уперся, как тот бешеный бык: волоките
мне на двор девку, не то сгною старого хрыча.
– Ну, это уж что-то как-то… вовсе беззаконно, – пробормотал
несколько растерянный Иван Васильевич. – Что, на этого вашего Леванидова вовсе
никакой управы нет? Чай, вы не крепостные, а дворяне, Колтовские-то?
– Дворяне, – безнадежно кивнула Анница. – Одно только слово!
Что проку теперь с того дворянства? Разве не знаешь, теперь всем опричники
государевы заправляют? Вся сила у них, остальные пади в землю и нишкни. Батюшка
не захотел, вот и…
– Погоди, погоди, – Иван Васильевич вскинул руку. – Ну, а
братья твои что же?
Анница вздохнула так громко, что вороной конь испуганно
вскинул голову и недовольно покосился на нее большим черным оком.
– Братья просили, просили Леванидова о милости, а он ни в
какую. Ну, они теперь велят мне к нему добром идти, пока отец еще живой.
– И что? – спросил Иван Васильевич с живейшим любопытством.
– Так и не пошла?
– Да ты, надо быть, не слепой, – невесело усмехнулась
Анница. – Пошла бы я к Леванидову – разве стояла б тут перед тобой по колена в
грязи?
– Сбежала, что ли? – противным голосом спросил Бориска,
который один из всех неприязненно косился на девушку. Похоже было, ее
очарование на него мало что не действует – несказанно раздражает. – Хороша
дочка – отец заживо гниет, а ты шляешься по чужим краям.
Анна так зыркнула на него исподлобья, что Бориска невольно
шатнулся – почудилось, две зеленые молнии в него ударили.
– Ты, сударь, мужчина, – сказала она сдавленным от обиды
голосом. – Тебе позор не в укор! У девицы же единственное добро – честь. Одному
под ноги швырнешь, словно кость псу бродячему, другому – и с чем пребудешь? Или
не понимаешь, что мне после того Миньки Леванидова только и останется, что в
омут либо в петлю? Я сюда пришла справедливости и милости у государя просить,
последняя моя надёжа – государь.
Бориска прикусил губу. Похоже было, слова Анницы «Тебе позор
не в укор!» его крепко уязвили. Прочие всадники, хоть и помалкивали, все же
поглядывали на красавчика с нескрываемыми насмешками, явно довольные его
мгновенным унижением, особенно отличался плотный, большеголовый человек,
державшийся поблизости к Ивану Васильевичу, и если бы у девушки было время
задуматься о происходящем, она поняла бы две вещи: во-первых, пригожего Бориску
окружающие весьма недолюбливают, а во-вторых, она в его лице нажила себе нынче
немалого врага.
– А не боишься? – спросил негромко Иван Васильевич. – Разве
не слыхала, что про московского царя болтают? Он-де зверь и кровопийца, он
чести стародавней не чтит, боярство к ногтю давит…
Плотный и большеголовый всадник сделал возмущенное движение,
однако остановленный строгим взглядом и словом:
– Тише, Богдан! – притих, осадил коня.
