Давно почуяв далеко не бескорыстный интерес к себе Годунова,
Бомелий к каждому его визиту готовился загодя и всегда имел про запас
любопытную новость, способную поразить воображение и царя, и его доносчика, а
главное – отвлечь их внимание.
– Недавно дошел до меня слух, – сказал он с небрежной
улыбкою, – якобы польские соседи князя Курбского считают его несносным. Он
постоянно противится всякой власти, всякому закону – даже когда приходится
платить подати. А евреев со своих земель он сажает в темницы, наполненные водой
с пиявками!
В черных глазах Годунова мелькнула усмешка. Вода с пиявками
явно не произвела на него особого впечатления. Может быть, он считал, что евреи
лучшего и не заслуживают, может быть – что Курбский, пожив в России и немало
повидав, мог бы придумать в качестве пыток что-нибудь поинтереснее… В следующее
мгновение на лице его появилось настороженное выражение:
– Вроде стучат?
Бомелий мысленно помянул врага рода человеческого, который
всегда норовит подстроить какую-нибудь пакость. Он старался держать как можно
меньше прислуги, памятуя, что нет у хозяина злейшего врага, чем его слуга.
Здесь, на Арбате, у него были только повар и привратник, который исправно
выполнял только одну работу: спал в любое время дня и ночи. Бомелий, впрочем, к
нему привык и, зная, что старик издавна приставлен к нему Умным-Колычевым,
охотно прощал привратнику все его промашки, предпочитая сонного соглядатая
недреманному. Однако порою это было сопряжено с некоторыми неудобствами.
Он прислушался. И в самом деле – стучат… Однако не с
парадного крыльца, выходившего в большой двор, обращенный на Арбат, а в
маленькую дверь под лестницей. Чтобы добраться до этой двери, надо было пройти
через калиточку, обращенную в проулок, и этим путем ходили далеко не все
Бомелиевы гости.
– Показалось тебе, Борис Федорович, – сказал он, нарочно
величая молодого Годунова по отчеству, чтобы подольститься к этому востроухому
молодцу. Авось умаслится и забудет про стук. Решит, что в самом деле ему
почудилось… А тем временем незваный гость сочтет, что дома никого нет – и
отправится восвояси.
Но стук возобновился – да столь настойчивый, что Бомелий,
проглотив досаду, принужден был отправиться отворять. Он уже положил руку на
засов, когда услышал за спиной чье-то дыхание и обнаружил, что Годунов
потащился следом.
Эка обнаглел парень! И не отправишь его назад – это
покажется подозрительным. Делать было совершенно нечего – пришлось положиться
на судьбу. Но все это недолгое мгновение, пока Бомелий тянул туговатый засов, –
недолгое мгновение, показавшееся нестерпимо долгим! – архиятеру чудилось, что
он бежит по какой-то болотине, увязая в ней по колена и подбирая тяжелые,
намокшие полы одежды, а в спину ему дышат преследователи, а впереди маячит не
обетованный берег, а выступают сквозь туман очертания виселицы…
Он отчаянно рванул засов – и едва не обмер от облегчения,
увидав на маленьком черном крылечке тонкую девичью фигуру с корзинкою в руке.
* * *
Борис же Годунов чуть не плюнул разочарованно. Он и сам не
знал, какая сила вдруг сорвала его с места, вынудив столь явно пренебречь
приличиями и потащиться выведывать внезапного Бомелиева гостя. Уж очень
затревожился архиятер… настолько затревожился, что ушлая Борискина душа почуяла
что-то необычное, а значит, достойное подозрения, в этом страхе. И вот вам –
здрасьте! Баба!
Нет, не баба – девка: ладненькая дева в немецком платье
(недавно архиепископ Антоний отменил непременное ношение русской одежды
обитателями Болвановки, чтобы немцы не поганили своим чужестранным обликом
русского платья), то есть в пышной, со сборками, юбке и кофте с надутыми рукавами,
в чепчике и грубых башмаках, стоит, скромно потупив глазки и тиская пальчиками
ручку корзины. Быстренько присела на смешной немецкий манер и негромко
затараторила.
Бомелий внимательно слушал, а Борис просто-таки нутром чуял,
как отпускает архиятера настороженность и опаска.
Нет, чего он все-таки испугался? А может, почудилось?
Размышляя об этом, Годунов исподтишка разглядывал гостью.
Его всегда тянуло только к ярким, смуглым, чернооким и черноглазым красавицам,
таким, какой была его жена Марья, да и сестрица Аринка подрастала такой же.
Светлые глаза и волосы, белая кожа казались ему невзрачными, красота новой
царицы не впечатляла и раздражала. Однако эта чужинка
[87] из Болвановки
невольно привлекла его внимание. Она была не русой и не черноволосой – она была
рыжей! При виде ее Борис подавил крепко, с детства вбитое желание немедля
перекреститься: рыжий-красный – человек опасный, это всем известно, вспомнить
хоть огненно-рыжего Скуратова, опаснее которого в стране человека не было! – и
продолжал разглядывать незнакомку.
Кожа у нее поразительной белизны, словно девушка только и
знала, что умывалась молоком. Гостья была одета во все серое, унылого мышиного
цвета, поэтому медная коса и белейшее лицо казались особенно яркими. Точеные
черты, брови… странно – брови черные, прямые, может быть, слишком густые и
сильные для столь нежного лица, особенно при светлых, рыжих ресницах. Какие же
у нее глаза?
Борис нетерпеливо кашлянул, девушка вскинула потупленные
очи, окинув незнакомца мгновенным взглядом, и Годунов даже покачнулся. Первым
чувством было изумление: таких светлых, как бы серо-белых, огромных глаз он
никогда не видел! И тут же на смену изумлению пришел смутный страх: отчего-то
показалось, что эти необыкновенные глаза разглядели его насквозь, до самого
потаенного нутра. Но девушка опустила ресницы, и неприятное ощущение исчезло.
Борис не мог оторвать взора от этой рыженькой. Какая
удивительная, странная красота. Да-да, она очень красива, потому что бесподобно
правильны и милы черты ее, – даже странно, как среди груболицых немок могло
народиться такое нежное создание. И голосок чарующий – деревянные немецкие
слова не лает, как все прочие, а словно бы выпевает.
Годунов так увлекся созерцанием, что почувствовал себя
обиженным, когда дева снова присела в смешном поклоне и удалилась, более не
подняв своих необыкновенных очей.
– Ого, какая! – воскликнул он восхищенно. – Знать, и среди
немок красавицы встречаются!
Бомелий насмешливо поглядел на разгоряченное, любопытное
лицо гостя:
– Анхен? Красавица? Смотря на чей вкус… Мне кажется, царица
куда краше!
– Ну, это само собой, – буркнул Борис, уныло опустив плечи:
ему было неприятно даже самомалейшее упоминание о Колтовской.
– А девочка эта, кстати сказать, не немка, а русская, –
добавил Бомелий.
– Как так? Она ж одета…
