Борис тяжело застонал, хватаясь за ушибленный бок.
Бельский и англичане стояли, сбившись тесной кучкой, но
никто не осмеливался приблизиться к Годунову, поскольку посох со знаменитым
осном все еще висел занесенным.
Но вот государь медленно опустил руку, посох стукнулся об
пол.
– Живой? – примирительно спросил Иван Васильевич, остывая на
глазах и преисполнясь жалости к поверженному любимцу. – Ну, хватит валяться,
подымайся.
Борис неловко привстал, все еще хватаясь за бок и чуть
слышно стеная. Видно было, что ему в самом деле очень больно, и судорога, исказившая
его лицо, невольно отразилась на лице царя.
– Ладно, ладно, хватит выть, – виновато велел Иван
Васильевич. – Не девка, чай.
– Да я молчу, – обиделся Борис. – Дело-то пустяко…
Он не договорил, остановленный резким взмахом государевой
руки. Нахмурясь, тот призывал к молчанию. Все притихли, насторожились – и враз
услышали то, что раньше остальных уловил чуткий слух Ивана Васильевича: слабый
стон, доносившийся из-под лавки.
Борис, забыв о боли, сдернул покрывавший лаву коврик, и
стало видно, что это не простая скамья на ножках: под нее был приделан ларь,
так что поверхность служила одновременно откидной крышкою, как у сундука.
Отбросить ее было мгновенным делом, и мужчины, наклонившиеся над открывшимся
вместилищем, разом издали сдавленный вздох, потому что в сундуке лежала
обнаженная девушка.
* * *
Да, да, на ней и нитки не было, так что картина нарисовалась
бы совершенно бесстыдная, когда б все тело и даже лицо девушки не оказалось
целомудренно прикрыто распустившейся рыжей косой, настолько густой, что волосы
окутывали тонкий стан, подобно плащу. Лишь кончики грудей раздвигали этот
шелковистый покров, и все мужчины – опять же разом – подумали о том, что соски
у нее необыкновенного королькового
[94] цвета, а не коричневатые или розовые,
как у большинства женщин.
– Что за… – выдохнул государь и осекся, узнав пригожую
рыжуху, которую однажды сравнил с королевой Елизаветой и на которую с тех пор
украдкой заглядывался. Раз или два она даже являлась к нему в грешных снах,
которые довольно часто мучили его плоть, вынужденно подвергнутую затянувшемуся
воздержанию. И сейчас государь онемел оттого, что во сне Аннушка была
точь-в-точь такая белотелая и соблазнительная, как наяву. И соски ее были точно
такими же – будто корольковые бусинки…
– Да ведь это придверница Аннушка! – недоверчиво промолвил
Бельский. – Из чина государыни.
– И правда! – воскликнул до крайности изумленный Годунов. –
Как же она сюда попала?
– Видать, не добром… – хриплым голосом протянул Иван
Васильевич. Не выдержав жестокого искушения, он коснулся точеного белого
плечика, ненароком приподняв шелковистую рыжую пелену, и первым увидел то, чего
еще не замечали остальные: девушка была крепко связана по рукам и ногам, а изо
рта торчала тряпка.
Государь тотчас ухватился за край и выдернул кляп. Аннушка
глубоко, со всхлипом втянула в себя воздух, облизнула пересохшие губы, и при
виде ее розового язычка Иван Васильевич покачнулся, словно от удара. Мгновенный
позыв желания был настолько силен, что и в самом деле оказался сродни удару в
пах. Он глухо, хрипло вздохнул и тут же смущенно закашлялся, постаравшись
принять самый равнодушный вид.
– Вроде бы очухалась, бедняжка, – проговорил Годунов,
сочувственно глядя на девушку, и Иван Васильевич ощутил жгучее желание убить
его – немедленно, прямо сейчас, и не одного его, а в придачу Бельского, Якобса
и Френчема – только за то, что они смотрят на Аннушку и видят ее
прельстительную наготу. – Кто ее так? Слышишь, девонька? Кто тебя?
Она чуть заметно повозила головой по дну ящика. Ох, как
заиграли рыжие волны, прикрывавшие ее тело, как замерцала между прядями белая
плоть, – и Годунов, словно прочитав мысль государя, сорвал с себя ферязь и
бросил в ларь, накрыв Аннушку с головой. Из-под тяжелой парчи послышался слабый
голосок:
– Не ведаю… не ведаю! Налетели из-за угла, по голове
ударили. Думала, задохнусь…
Слова прервались всхлипом, и у царя повлажнели глаза.
– Ты, дева, вот чего скажи, – выступил вперед громогласный
Бельский. – Ссильничали тебя лиходеи али не тронули?
Сердце Ивана Васильевича пропустило один удар. Отчего-то
было жизненно важно узнать, что чистота Аннушкина осталась неприкосновенная,
что дивную прелесть ее белого тела не опоганила грубая плоть насильника.
– Нет! – выкрикнула она возмущенно. – Не тронули меня,
Господом-Богом клянусь!
– Ах ты лебедушка моя… – чуть слышно выдохнул государь, но
тут же застыдился, отвернулся, пошел прочь на деревянных ногах.
– Не пойму тогда, – столь же громко удивился Бельский. –
Коли девку не тронули, зачем же тогда голышом в ларь запихали? Али на
сарафанчик польстились?
Богдан хохотнул своей шутке – но тотчас подавился смехом,
увидав, как резко повернулся царь, какими безумными стали его глаза.
Годунов, которому, кажется, пришла в голову та же самая
мысль, уже летел вперед, развевая полы легкого шелкового кафтана. За ним
отмерял размашистые шаги Иван Васильевич, поспешал коротконогий Бельский.
Ничего не понявшие иноземцы остались позади: прижавшись к стене, наблюдали, как
рыжеволосая красавица выбирается из сундука, – и испытывали горячее желание
начать свою жизнь в Московии с первородного Адамова греха.
Возле самой двери в царицыны покои Годунов замедлил бег: все
же опомнился, пропустил государя вперед. Однако и он, и Бельский ввалились в
светлицу сразу же следом, шаря кругом пронзительными взглядами.
После захода солнечного вышивальщицы не работали – чего
попусту очи портить? – поэтому комната была пуста. Мужчины стремительно
пересекли ее и ворвались в царицыну опочивальню.
Анница, лежавшая на кровати, испустила сдавленный крик. Она
была одна, совсем одна.
– Где девки твои? – выкрикнул царь, подбегая к постели жены
и зачем-то сдергивая с нее одеяло.
Анница успела вцепиться в край, потянула к себе, и какое-то
время супруги безумно боролись за одеяло, глядя друг на друга незрячими
глазами: царь – вне себя от бешенства, царица – от изумления. До Ивана
Васильевича дошло наконец, что вместе с ним в покоях находятся другие мужчины,
– с трудом разжал пальцы, выпустил одеяло, и Анница тотчас завернулась в него
чуть ли не с головой, жалобно всхлипнув.
– Девки где, говорю? – снова рявкнул государь.
