Анница выглянула из-под горностаевой оторочки:
– От… отпустила. Поспать захотелось мне…
– Поспа-ать? – грозно протянул Иван Васильевич, окидывая
взором темные углы опочивальни. – А придверница твоя где? Рыжая, с косой?
Анна Алексеевна в новом приступе изумления даже высунулась
из-под одеяла:
– Да где же ей быть, милый мой сударь? Чай, у двери сидит,
караулит.
– Нету там никого, – мрачно мотнул головой Иван Васильевич.
– Как так нету? – не поверила царица. – Может быть, она
нынче не со стороны светлицы посажена, а от столовой комнаты? Да что тебе в
ней, скажи на милость?
Не отвечая, Иван Васильевич перемахнул покой, что было силы
ткнул ногою тяжелую дверь.
В столовой комнате, под стенкою, горбилась на лавке
тоненькая девичья фигурка. Вскинула голову, завидев вошедших; прижала тревожно
руки к груди, вскочила. Взвилась змеей летучей тяжелая рыжая коса,
перехваченная голубой лентою. Девушка метнулась через комнату – прочь, однако
Годунов оказался проворнее: схватил ее за косу, дернул к себе… и громко ахнул,
когда рыжий волосяной жгут остался в его руке.
Государь со звериным рыком ринулся вперед, настиг беглянку
уже почти в сенях, вцепился в ее плечи так, что девушка не удержалась и
завалилась навзничь. Взвизгнула дико, попыталась вскочить, но тут набежал
Бельский, облапил своими длиннющими ручищами.
Придверница билась, рвалась, оглашая покои пронзительными
воплями. В дверях замелькали встревоженные лица стражи, но государь так
гаркнул, что лица мгновенно исчезли.
Придверница уже лежала на полу, Годунов придавливал ее
плечи, а Бельский, сосредоточенно сопя, задирал ярко-голубой сарафан и сорочку.
В воздухе мелькали длинные голенастые ноги, поросшие густым рыжим волосом,
потом…
Годунов и Бельский враз помянули шепотом чью-то несчастную,
извека поминаемую мать, а царь некоторое время оцепенело смотрел на мужское
естество, вдруг открывшееся взору, и только шевелил губами, не в силах
исторгнуть из себя ни звука.
– Та-ак… – выдавил он наконец хрипло, и тотчас – громче,
грознее: – Та-ак!
Ворвался обратно в царицыну опочивальню.
Анница, свесившись с постели, пыталась разглядеть, что
творится в столовой. Иван Васильевич коршуном налетел на жену, вцепился в волосы,
принялся тянуть с ложа с такой силой, что вмиг стащил на пол. Зашагал обратно,
волоча за собой кричащую, стонущую царицу. Одной рукой она пыталась разжать
пальцы мужа, стиснувшие ее растрепанную косу, другой безуспешно одергивала
задравшуюся сорочку. Протащив по полу до Годунова и Бельского, которые все еще
таращили глаза на «придверницу», оказавшуюся юношей, царь приподнял жену и
теперь держал ее так, чтобы она могла видеть обнажившуюся мужскую плоть.
Из горла Анницы вырвался слабый хрип, и она беспомощно
обмякла. Царь, поддерживая обезумевшую от страха женщину одной рукой, протянул
правую за спину, нетерпеливо пошевелил пальцами. Понятливый Годунов оглянулся и
увидел на полу отброшенный посох.
Прополз на коленях, схватил тяжелую палку, передал государю.
Анница слабо пошевелила губами, когда муж занес посох, но не успела исторгнуть
ни звука. Иван Васильевич сдавил рыжему охальнику горло: боковым взмахом ударил
его по голове, но так сильно, что проломил череп, снес кожу с пол-лица и
раздробил нос.
Юноша выгнулся, повозил ногами по полу и затих. Было странно
и страшно видеть, как его плоть вдруг напряглась мощно, будто в приливе
страстного желания в последний раз ощутить женское лоно… лоно жизни! – и мигом
съежилась, увяла, словно раздавленный рыбий пузырь.
Со свистом выдохнув сквозь зубы, царь разжал левую руку,
которой держал за волосы жену, и обеспамятевшая Анница мягко свалилась на
мертвое тело, прижавшись всем лицом к изуродованному, окровавленному лицу
незнакомца.
* * *
На другой день к воротам Тихвинского монастыря подъехала
большая телега, окруженная всадниками. Дно было слегка прикрыто соломой, на
соломе лежал большой тулуп, из-под которого торчали босые, посиневшие – день
стоял студеный – женские ноги. Двери монастыря немедленно открылись:
приблизительно за час до этого в монастырь прибыл гонец, предупредивший
игуменью о том, что здесь должно вскоре произойти, поэтому и она сама, и сестры
были вполне готовы.
Телега въехала во двор и остановилась перед храмом.
Спешившись, молодой человек в черном – игуменья узнала одного из самых ближних
к царю людей, Бориса Годунова, – убрал тулуп, и все увидели, что на соломе
лежит связанная женщина в одной сорочке. Лицо ее было покрыто коркой засохшей
крови, волосы спереди и рубаха – все было в крови. Даже когда Годунов развязал
ее и несколькими шлепками по щекам привел в себя, она не смогла шевельнуться:
так избито было ее тело немилосердной тряской на телеге, так затекло от долгой
неподвижности.
Игуменья сделала знак одной из сестер – та приблизилась,
обтерла лицо незнакомки. Из-под кровавой коросты выступили правильные,
красивые, только безмерно исхудалые черты, блеснули исплаканные зеленые глаза.
Женщина дрогнула пересохшими губами, пытаясь заговорить, с мольбой взглянула на
Годунова, однако тот неприступно покачал головой.
По его знаку в ворота обители въехали еще два всадника
(остальные почтительно остались за забором, не осмеливаясь нарушить
монастырского затворничества), спешились, вытащили из телеги женщину и под руки
повели, вернее, повлекли ее – ногами она не владела – во храм, где уже мерцали
лампады перед иконостасом, колыхалось свечное пламя, копился в углах зловещий
полумрак, и черные очи святых скорбно, а может быть, равнодушно смотрели на
происходящее.
Женщину опустили в кресло, стоящее перед царскими вратами.
Она подняла голову; слабой, непослушной рукой убрала волосы с лица, огляделась
и с видимым наслаждением втянула ноздрями сладковатый ладанный дух.
Началась служба. Женщина то внимательно слушала древние,
неразборчивые слова молитв, то погружалась в забытье; слабая, бессмысленная
улыбка блуждала по ее лицу. Однако темная фигура Годунова, стоящего в полушаге
от кресла, выражала нескрываемое напряжение. Казалось, он был готов ко всяким
неожиданностям – и не напрасно.
Служба уже перевалила за середину, когда женщина, похоже,
начала осознавать, что здесь происходит. Стала беспокойно озираться, пыталась
приподняться, что-то сказать, однако рука Годунова всякий раз опускалась на ее
плечо, придавливая к креслу. И вдруг она сорвалась с кресла, упала на колени,
замолотила кулаками по полу:
– Нет! Что вы делаете?! Я царица! Отпустите меня!
