* * *
Проклятые ляхи опять показали русским свою подлую рожу!
Пришло известие о выборе нового польского короля. Им сделался Стефан Баторий,
седмиградский князь. Никому не известное имя вдруг заблистало, затмив и
Эрнеста, сына австрийского императора Максимилиана, и короля шведского, и
Альфонса, князя моденского, и Федора Иоанновича, и, конечно, его отца, царя
московского.
Годунов испугался, что государя хватит карачун, когда он
услышал о Батории.
– Да ведь теперь Польша признала свою зависимость от
турецкого султана! – воскликнул Иван Васильевич в первую минуту. – Выбрать
Батория – это все равно что поклониться в ножки Селиму! Как можно позволить
турку настолько обнаглеть, как можно христианам покорно склонить выи пред
нечестивцами?! Стыд и позор!
Всем было известно, что сразу после бегства Генриха во
Францию султан Селим направил сейму высокомерное послание: если вельможные паны
выберут королем принца австрийского Эрнеста, воспитанного в ненависти к
Оттоманской Порте, или кого-то из русских, столь же люто настроенных против
мусульман, то война и кровопролитие неминуемы. Именно Селим назвал имя Батория,
присовокупив, что он знаменит разумом и великодушием, принесет стране счастье и
славу, будучи верным другом могущественной Порты. По сути дела, турецкий султан
предложил посадить на польский трон заведомого предателя. И шляхтичи, кичливые
шляхтичи не устыдились этого предложения: спрятали в карман свой знаменитый
польский гонор и признали волю страшнейшего из врагов королевства Польского,
выкрикнули на королевство Батория.
Когда стало известно об этом выборе, ливонцы прислали
государю смиренное письмишко: они-де необычайно сожалеют, что выбор не пал на
молодого царевича Федора, известного мягкостью и кротостью. Вот в ком Ливония с
восторгом видела бы своего властелина!
Упоминание о «мягкости и кротости» младшего сына повергло
Ивана Васильевича в новый приступ ярости. Федор частенько напоминал государю
младшего покойного брата, князя Юрия Васильевича, поскольку был слаб как телом,
так и разумом. Ни о каком самостоятельном правлении Федора где бы то ни было,
даже в пределах его собственной опочивальни, и речи идти не могло! Выставляя
сына претендентом на польский престол, Иван Васильевич искал одного: расширения
границ Русского государства. Настоящим правителем был бы он сам! Конечно,
ливонцы это понимали – не последние ведь дураки! – и их послание показалось
царю скрытно-издевательским и изощренно-подленьким. Если он не мог прямо сейчас
свести счеты с Баторием, захапавшим то, что Иван Васильевич, проникнутый исконно
русским презрением к ляхам, считал по праву своим, то уж ливонцам он мог
показать их место! А заодно пора было указать на то же место и полякам, и
шведам, твердо наступив на их владения на ливонской земле. Время было
благоприятным: король шведский был занят тем, что, в угоду своей жене и
иезуитам, вводил римскую веру в своем государстве, которое противилось этому
всеми силами; Баторий же воевал в Пруссии.
Иван Васильевич спешно строил рать и готовился окончательно
решить судьбу Ливонии.
За хлопотами он снова переселился из Александровой слободы в
Москву, из которой было удобнее выезжать и на Оку, и в Калугу, где собирались
полки. Годунов тоже бывал в столице редко, мотаясь вслед за государем, как
нитка за иголкой; где мог, старался забежать вперед Бельского, однако это плохо
получалось. Похоже было, со смертью Бомелия Борис ничего не приобрел, а даже
лишился многого. Он-то надеялся продвинуться на ступеньку выше, перехватив то
влияние, которое хитромудрый лекарь имел на царя, но жестоко просчитался. Царь
заметно охладел к бывшему любимцу, столь немилосердно разбившему его
заблуждения, и все чаще Борис ломал голову не над тем, как бы возвыситься, –
опасался, не рухнуть бы вообще в безвестность!
Порою он с тоскливой усмешкой вспоминал, какие строил расчеты
на Анхен, как намеревался воспользоваться тем, что новая царица – его
ставленница, которая из благодарности будет делать то, что пожелает возвысивший
ее человек. Черта с два!
Анхен не сомневалась, что своим возвышением она обязана
только самой себе, и решительно не желала испытывать к Борису даже подобия
благодарности. Смешно сказать, однако с той памятной ночи, ставшей роковой для
Анны Алексеевны Колтовской, они даже ни разу не виделись, хотя прошло уже
несколько месяцев. Анхен по-прежнему обитала на царицыной половине и делила с
государем ложе, однако Годунов никак не мог понять, какие чувства, кроме
обыкновенной плотской тяги, привязывают государя к пронырливой рыжухе.
Поскольку она была в этом мире одна, как перст, никакая родня ее не могла возникнуть
при дворе, требуя наград и кормлений. Спасибо и на этом! Впрочем, эта девчонка
вряд ли стала бы радеть даже и за самого близкого человека, даже за отца
родного. Поэтому Годунов постепенно примирялся с мыслями о том, что его
грандиозная каверза обернулась семипудовым пшиком, и все чаще обращал
задумчивые взоры в сторону своей сестры Ирины.
Только мысли о ней укрепляли Годунова в уверенности, что его
судьба еще не начала клониться к закату, что солнце его удачи всего лишь
заволокло малым облачком, но вот подует благоприятный ветерок – и снесет это
облачко, и снова засияет Борис Годунов на дворцовом небосклоне, может быть,
даже ярче прежнего!
Еще готовя сына своего Федора на польский престол и уныло
сравнивая его с покойным князем Юрием Васильевичем, государь все чаще вспоминал
о том влиянии, которое имела на убогого братца его жена. Образ Юлиании свято
хранился в глубинах царева сердца. Вот если бы отыскать такую же мудрую,
терпеливую, преданную супругу для Федора! Может быть, вся жизнь его, весь нрав
его изменился бы. Жена – сила великая, что бы там ни брюзжали увенчанные
клобуками черноризцы. В ней причудливо сплетены и благо, и пагуба. Это уж как
повезет! Вон, царевичу Ивану не везло. Женился вторично на этой, как ее… Иван
Васильевич пощелкал пальцами, вспоминая (невестку он видел так редко, что не
помнил ни лица ее, ни имени)… ах да, на дочери Петрова-Солового, Прасковье, но
и с ней не обрел ни чада, ни покоя, ни счастья. По всему видно, быть Прасковье
вскоре постриженной, как и Евдокии Сабуровой, первой жене Иванушки. Но он силен
нравом и духом, он выдюжит, его бабьими причудами не сломаешь. А Федор должен с
первого раза сделать правильный выбор и обрести в супруге не
вертихвостку-мучительницу, наказанье Господне, а жену-мать, жену-сестру,
жену-наставницу. И при этом она должна быть красавица – на какую попало, будь
она хоть семи пядей во лбу, Федор и глядеть-то не станет!
Поразмыслив таким образом и посоветовавшись с Богданом
Бельским, государь приказал отыскать в боярских семьях нескольких девочек в
возрасте, близком к невестиному, и поселить их во дворце, в отдельных покоях.
При выборе обращалось внимание не только на красоту, но также на ум и нрав.
Среди этих девочек оказалась Ирина Годунова.
