– Это одно, – Анхен загнула пухлый указательный палец – с
некоторым трудом загнула, потому что он от пясти и до самого ногтя был унизан
перстнями. И не только он. Диво, что у нее руки к вечеру не отвисали от этакой
тяжести! – Теперь другое. По государеву завещанию все принадлежит его сыновьям.
А я как же? А моя вдовья доля почему не указана?
Годунов напрочь лишился дара речи. О чем она?! Последнее
завещание царя было составлено им собственноручно в 1572 году, после потрясений
новгородского погрома, казней ближайших опричников и смерти безвинно
загубленной Марфы. Иван Васильевич писал, что не ощущает себя в безопасности на
престоле и не уверен в безопасности своей. Он чувствует себя изгнанником в
своем царстве и не видит конца борьбы с лютыми врагами, которых с каждым годом
становится все больше и больше. Силы его иссякли, раны душевные и телесные
бесчисленны, и нет рядом никого, кто бы утешил, исцелил и пожалел его. Все и
всегда платили ему злом за добро и ненавистью за любовь. Видимо, такова воля
Божия, поразившая его за частое попрание закона и осудившая на скитание близ
столицы, откуда его выгнали себялюбивые бояре. Не уверенный в том, что
завтрашний день не станет последним, он может лишь уповать, что сыновьям его
удастся пережить это тяжелое время. Ну и так далее – скорее не завещание, а
отеческое увещевание вконец измученного и отчаявшегося человека. Только то, что
преемником престола назывался Иван, и делало это послание к потомкам похожим на
настоящее завещание. Но там и в самом деле не было и речи ни о какой вдовьей
доле.
– Помилуй, – сказал Борис неуверенно, – как же он мог твою
долю упомянуть, когда писано то завещание три года назад?! О тебе тогда еще и
не думали. К тому ж государь бодр и весел, о смерти не мыслит, дай ему Бог
здоровья…
– Тогда не было, а теперь-то я есть, – сварливо перебила
Анхен. – Есть-то есть, но велика ли в том честь? Толком не венчанная, помину
обо мне нигде и никакого нет, кто я такая?
Она загребла сразу несколько слив и сунула их в рот. Сладкий
черный сок стекал с ее ладони. Анхен выдернула из зарукавья беленький платочек
и чистоплотно отерла руку, сосредоточенно ворочая щеками, будто суслик, и
выплевывая косточки по одной на стол.
Борису, сладкоежке и лакомке, вдруг до одури захотелось
таких же слив. Их привозили в бочонках из самой Англии, а уж откуда они
попадали туда – неведомо: огромные, черные, пропитанные сладостью, чуть-чуть
пьяноватые от долгого пути, но все равно – немыслимо вкусные. Царь их очень
любил, но помногу есть остерегался: пучило брюхо. А эту прорву Анхен, похоже,
ничто не возьмет, лопает драгоценное лакомство, словно топтаную капусту!
[102] И
нет чтобы угостить…
– Ну ладно, – угрюмо сказал Годунов, опуская глаза, чтоб не
соблазняться попусту. – От меня ты чего хочешь, не пойму.
– Я ж сказала, – пожала налитыми плечами Анхен. – Ладно,
повторю, коли ты такой непонятливый. Хочу, чтоб государь взял у митрополита
разрешение на венчание по закону. И чтоб доля была мне указана, не то помрет
мужинек в одночасье, а мне потом что делать? С протянутой рукой на паперти
стоять? Да меня отсюда вмиг выгонят, случись что.
Годунов слабо усмехнулся:
– Ты что думаешь, я наперсник государев? Советчик его? Да он
меня последнее время в упор не видит: есть я, нет меня – ему все едино.
– Да ладно-ка! – покосилась на него Анхен, втянув в рот
очередную пару слив. – Твоя сестрица меньшая где живет? Во дворце! Почему?
Потому что ты ее в жены Федору метишь.
– Мало ли кого куда я мечу, – нахмурился Годунов, которому
весьма не понравилось это упоминание об Ирине: уж очень ехидно засверкали
заплывшие жиром глазки Анхен.
– Не только ты, – лукаво улыбнулась Анхен. – Я сама слышала,
как государь давеча говорил Бельскому, лучше-де Аринки Годуновой не сыскать для
Федора невесты. Остальным на него и поглядеть тошно, еле-еле терпят, когда он к
ним подойдет да за руку возьмет, и у Аринки для него и взгляд ласковый, и слово
приветное. Так что Федор теперь к ней одной льнет, об ней одной грезит. Выходит,
дело почти слажено, а ты говоришь: в упор не видит!
Сердце у Годунова радостно дрогнуло, и он не сдержал
широкой, довольной улыбки, которая заставила Анхен нахмуриться.
– Не больно-то лыбься! – протянула она голосом, не
предвещавшим ничего доброго. – Кабы я прежде знала, как ты меня проведешь,
разве стала бы с тобой дело иметь?
– Когда ж это я тебя провел, скажи на милость? – возмутился
Борис. – Хотела ты быть царицею – и…
– Я хотела быть настоящей царицею! – выкрикнула Анхен и
вдруг закашлялась, захлебнувшись сладким соком, брызнувшим из сливы. Махнула
рукой себе за плечо, приказывая Годунову постучать ее по спине.
Тот послушно постучал. Анхен откашлялась.
– Настоящей, понял? – продолжила она сдавленным голосом. –
Сам-то ты за мало-мальскую честь руками и зубами цепляешься. Думаешь, ежели
сижу тут взаперти, то ничего не знаю? Я все знаю! Знаю, как ты с князем Сицким
за место в палате тягался. За какое-то место! Так почему же я не могу требовать
то, что ты мне должен и обещал? И если ты не заставишь государя, чтоб он сделал
по-моему…
У Годунова лопнуло терпение.
– Ты, баба, видать, белены объелась, – буркнул он, плюнув на
всякую осторожность. – Заставить государя! Эва хватила! Да не родился на свет
тот человек, который может его заставить что-то сделать. А меня он не
послушает, точно тебе говорю. Разве что Бельский его сможет уговорить, но уж
никак не я. И не проси поладить с Бельским – он меня на дух не переносит, с ним
я вовсе ничего не смогу уладить, только все дело испорчу.
Нестерпимо стыдно было расписываться в своей беспомощности,
признавать перед этой раскормленной бабою, что в отличие от нее Борис Годунов
не сумел воспользоваться плодами собственного хитроумия и злодейства, не поймал
удачу. В другое время и перед другим человеком Борис непременно задрал бы нос и
соврал что-нибудь в свою пользу, но с Анхен заноситься и преувеличивать свою
власть было опасно, он это нутром чуял.
– Бе-ельский? – протянула она задумчиво. – А что? Может, и
правда попросить Бельского замолвить за меня словечко перед государем? Сегодня
же и попросить… Небось ему любопытно будет узнать, какую каверзу ты придумал,
чтобы от прежней царицы избавиться. Глядишь, открыв это государю, Бельский еще
больше возвысится… и передо мной в долгу не останется, не то что ты.
