Сам про себя он знал, что царь имел право быть им
недовольным. Чего греха таить – не мог он себя переломить, не мог заставить
себя, русского боярина, кланяться надменным шведам, которые смотрели на него
сверху вниз, как на дикаря какого… в точности как русские смотрят на луговую
черемису! А для царя боярская гордость – пустая гордыня, ничто, прах, мусор, он
ненавидит бояр, пойдет на все, чтобы опозорить еще одного, не понимая того, что
вековая честь – дороже жизни. Да нет, он все понимает… оттого и страшен!
– Не дам Воронцовых на поругание! – крикнул Никита Иванович,
осеняя себя торопливым, неловким крестом, потому что в правой руке его был
зажат кинжал. – Прости меня, Господи!
Нелепо размахнувшись, он ударил себя под левую грудь, и хоть
было на старика, по обычаю, навздевано множество тяжелых, золоченых, подбитых
мехом одеяний, острие кинжала прорвало их все и угодило в самое сердце.
Несколько мгновений царь молча смотрел на дергающееся тело,
потом пожал плечами и сказал:
– Ну, Малюта, тебе работенки убыло. А то возился бы с этим
изменником…
Это было давно. Про Екатерину Ягеллонку государь забыл
напрочь, однако с некоторых пор возникло у него новое и неодолимое желание:
вступить в брак с самой Елизаветой Английской! Не то чтобы он к ней сватался
впрямую… но в переписке их порою сквозило нечто почти любовное. Они даже ругались
иногда, как не поладившие любовники! Елизавета волновала царево воображение
своей отдаленностью, загадочностью, недоступностью и рыжими волосами. К рыжим
он всегда испытывал особое пристрастие. Однако в глубине души понимал, что эту
«королеву-девственницу» вряд ли загонишь в терем и усадишь за пяльцы. С ней
хлопот не оберешься! Лукавые, игривые письма – это одно, а жизнь – совсем
другое.
Что касается чувств английской королевы… Ну какие у нее
могли быть чувства к могущественному царю, владевшему огромной державой, по
сравнению с которой Англия была не более чем жалким островком, – вдобавок
неуклонно расширявшим свои владения на восток, не боявшимся огромной Сибири?
Именно в это время отряды казаков перешли Каменный пояс и неудержимо расширяли
границы России – к радости государя. Елизавета прекрасно понимала, что Иоанн
грезит не о ней – ему нужна новая земля. Казань, Астрахань, Ливония, Урал,
Сибирь… Англия… звено в цепочке его могущества! Если уж она отказала любимому
Роберту Дадли, лорду Лестеру, своему шталмейстеру, и нелюбимому, но очень
опасному Филиппу Испанскому, только бы не утратить ни грана своей королевской
власти и преданности английских протестантов, то неужто согласится поступиться
всем этим ради сомнительной славы зваться московской царицею и сидеть взаперти,
как все жены Иоанна?! Ей нужна Россия – как огромная, почти не освоенная
иноземными купцами земля, что сулило англичанам огромные торговые выгоды, если
вести дело по-умному и добиться крупных привилегий. Елизавета стремилась прежде
всего к этому, однако она была слишком женщина, чтобы не пококетничать с этим
русским царем как с мужчиной…
Вот так они оба и играли друг с другом в кошки-мышки, причем
каждый был убежден, что кошка – именно он (она), а соперник – мышка.
В конце концов игра надоела Грозному, и он заговорил иначе:
поинтересовался у Елизаветы, нет ли у нее родственницы на выданье, которую он
мог бы взять за себя. Дело пока ограничивалось подходами, вежливыми расспросами
и недомолвками – прежде чем ответить что-то определенное, ушлая англичанка
потребовала отдать ее державе монополию на всю торговлю в землях русских.
Вдобавок в дело вмешался сам Господь Бог. Прибывший с ответом королевы
англичанин Дэниэл Сильвестр находился еще в Холмогорах и готовился облачиться в
самые пышные одеяния, чтобы торжественно двинуться в Москву. Портной,
работавший на него, доставил новый желтый атласный камзол в верхнюю комнату
Английского торгового двора и примерил на заказчика. Тот остался вполне доволен
и щедро заплатил портному, но едва мастер ушел, как разразилась гроза. В окно
комнаты, где находился английский посланец, влетела шаровая молния и убила
Сильвестра насмерть. Были убиты также его слуга и собака, а мебель, письма –
все сгорело, вся комната выгорела дотла. Когда государь узнал об этом, он был
сильно поражен и сказал: «Да будет воля Божья!» – и на время оставил мысли о
жене-англичанке. А потом вернулся к ним снова… И тут-то Бельский понял: если не
хочет остаться на бобах, пора подсуетиться. Что он и сделал весьма успешно,
сосватав государю красавицу Марью Нагую.
* * *
Последним законным венчанием Ивана Грозного было венчание с
Анной Колтовской. И все же поп непременно освящал своим благословением каждый
его последующий брак, ибо Ивану было жизненно важно слышать великолепные слова
древнего обряда, означающие для него прежде всего отпущение грехов и вступление
в новую жизнь. Поп Никита… тот самый Никита, который вызвал некогда бурное
неудовольствие «ведьминой дочки» Аннушки Васильчиковой и был за то мгновенно
отомщен, а потом брал разрешительную молитву на сожительство с Василисой
Мелентьевой, снова пригодился государю и свершил обряд венчания. За это время
Никита поднаторел в своем священническом деле, уже никто не мог бы сказать, что
он «круг ракитова куста венчает», и многочисленные гости остались вполне
довольны благолепием и протяженностью обряда. Посаженым отцом жениха был его
сын Федор, посаженой матерью – сноха Ирина. Другой сын, Иван Иванович, был у
отца тысяцким. Он со странным, то ли надменным, то ли недовольным выражением
поглядывал на новую мачеху. Впрочем, Иван Иванович вообще имел
горделиво-надменный вид, поэтому никто не обращал внимания на его взгляды.
Дружками были: со стороны невесты – недавно пожалованный в бояре Борис Годунов,
со стороны жениха – князь Василий Иванович Шуйский. И вот наконец над
склоненной Марьиной головой прочли молитву, туго заплели ей косы, возложили
царицын бабий убор. Новая, странная жизнь началась для нее!
Она повиновалась отцу безропотно – и в голову не пришло бы
противиться. К тому же, льстило заискивание, с которым на нее начала
поглядывать родня сразу же, как свершилось сватовство. Марьюшка понимала, что
именно ей обязана семья прекращением опалы и возвышением. А ведь дело с соседом
Феофаном совсем уже было слажено, еще какой-то месячишко – и быть ей захудалой
боярыней Крамской. Нет, уж всяко лучше, наверное, царицею, хоть жених и слывет
извергом. И пусть за зверя-изувера, чем сидеть в вековухах или перебиваться с
хлеба на квас.
Не одна птичка-бабочка летела на огонек тщеславия, подобно
Марьюшке, не одна сожгла свои крылышки, поняв, что быть царицею – это прежде
всего обречь себя на невыносимую скуку.
