Она качнулась, но чьи-то руки обхватили ее, встряхнули. В
глазах прояснилось, звон в ушах рассеялся, и она снова услышала всесокрушающий
голос незнакомого монаха:
– Бог во гневе карает людей когда гладом, когда трусом,
[7]
когда мором, когда нахождением иноплеменных. Своим буйством, детскими
неистовыми нравами, по упорству твоему и нераскаянному сердцу ты сам на себя
собираешь гнев на день гнева Божия. Как рыкающий лев и голодный медведь, так
нечестивый властитель над бедным народом. Разве хлеб с неба давал ты в голоде
их и воду из камня источал в жажде их? Разве стал ты отцом им? Нет, подавал
пагубные примеры беззакония и бесчестия. А что говорится у мудрых в пословице?
Куда начальники захотят, туда и толпы желанье летит или стремится. Ты, господин
мой, царь, и глаза всех устремлены на тебя!
Черноризец вещал, как пророк Нафан вещал в свое время
Давиду, однако голос его уже не сек огненным мечом, а окроплял благодетельной
влагою. Сморщенное от ужаса и потрясения лицо Ивана смягчилось, разгладилось.
Анастасии тоже стало легче дышать. Она спохватилась, что ее
по-прежнему поддерживает кто-то, и покосилась на этого человека. Рядом стоял
князь Курбский, и сердце Анастасии вдруг сжалось. Она чинно отстранилась,
сохранив на лице спокойствие, которого отнюдь не было в душе.
– Сердце царя – в руке Господа, – провозгласил монах, и в
тишине стало слышно, с каким глубоким облегчением вздохнул царь от того, что
этот жгучий, бичующий голос смягчился. Так ребенок вздыхает облегченно, когда
видит, что суровый отец отбросил вицу,
[8]
которой охаживал неразумное чадо. –
Что город разрушенный без стен – то человек, не владеющий духом своим. Жертва
Богу – дух сокрушенный. Да живет душа твоя, сын мой!
Он умолк. Мгновение Иван смотрел на него с детским слепым
восторгом, потом прошелестел пересохшими губами:
– Кто ты?
– Сильвестр из Новгорода. Пришел служить тебе, государь, в
трудный час, в годину испытаний.
– Служить, вразумлять, вдохновлять! – воскликнул Иван, глядя
на черноризца снизу вверх, хотя они были одного роста. Впрочем, рядом со
статным, широкоплечим Сильвестром молодой царь казался худощавым
юнцом-переростком. – Станешь моим духовником! Будешь служить в Благовещенском
соборе!
– Собор сгорел, государь, – отрезвляюще проскрипел
благовещенский протопоп Федор Бармин, до глубины души оскорбленный этой
внезапной отставкою, напоминающей плевок в лицо.
Он знал за своим духовным сыном эту слабость перед ярким,
выразительным словом, податливость на внушительные речи, особенно в
обстоятельствах, которые подавляют человека и заставляют его призывать на
помощь вышние силы. Иван даже пропустил мимо ушей, что поразивший его
воображение Сильвестр явился из ненавистного Новгорода, не подумал, что он и
прежде мелькал в Москве, освобождая из заточения Владимира Старицкого, который,
наущаемый матерью, никогда не переставал мечтать о престоле. Все, все забыл
Иван и готов предать душу в его, вполне возможно, нечистые руки!
Бармин хотел сказать об этом, однако заметил, что
фанатичный, опасный огонь горел не только в очах царя. Так же пылали глаза
Алексея и Данилы Адашевых, Курбского, Вешнякова – да почти всех собравшихся.
Даже малоумный князь Юрий едва не прыгал от восторга, хотя вряд ли понял хоть единое
слово Сильвестра. Даже скромница Анастасия тихонько утирала блаженные слезы!
И тогда некое вещее чувство осенило Бармина: «Лети по
ветру!» – и заставило опасливо промолчать. Впоследствии он не раз вспоминал эту
минуту, когда молчанием спас себе жизнь.
– Погоди, отче, – спохватился вдруг Иван. – Ты сказал, что
Москва сгорела не токмо лишь от злокозненной руки. Что значит сие?
– Как что? – вмешался Глинский, который так и кипел от
гнева, сходственного с гневом Федора Бармина, однако ему-то промолчать ума не
хватило. – Небось уронила баба свечку, заскочил огонь на печку! Вот и все
козни. Так ведь обычно пожары и разгораются – от малой искорки. А этот лицедей
тебе наскажет, ты его лучше не слушай.
– Не слушай меня, государь, – покладисто кивнул Сильвестр. –
Послушай народ. Поезжай сам в Москву или бояр пошли – там и узнаешь.
Иван смотрел ему в рот, ловил каждое слово.
«Околдовали племянника! Обаяли!» – ужаснулся Глинский.
– Поедем, раз велишь, – кивнул Иван с детской покорностью. –
Завтра же поутру! А теперь отдохни с дороги, поешь. И мне надо тебя еще
спросить, о многом спросить…
Сильвестр размеренным шагом двинулся к воробьевскому дворцу.
Иван частил рядом, то отставал, то забегал вперед, снизу вверх заглядывая в
каменно-спокойное лицо нового духовника.
Следом торопились Курбский, братья Адашевы, Данила и
Григорий Захарьины, Федоров-Челяднин, Нагой, Темкин… даже отставленный Бармин!
Бояре постарше тянулись степенно, переглядывались недоуменно. Анастасия шла в
стороне, окруженная своими женщинами.
Последним тащился Глинский, которому вдруг отчаянно
захотелось обидеться на вздорного племянника и отъехать во Ржев, куда с первыми
пожарами перебрались мать и младший брат. Но он вспомнил старого недруга
Алексея Даниловича Басманова с его твердым убеждением: близ царя опалишься, а
вдали – замерзнешь, – и решил лучше уж опалиться.
И остался.
Не зря сказано: ловит волк роковую овцу!
* * *
Заговорившись с Сильвестром далеко за полночь, измученный
впечатлениями предыдущего дня, Иван Васильевич наутро не захотел срываться в
Москву – послал ближних бояр. Провести первые расспросы в народе отряжены были
Федор Бармин, которому царь по-прежнему верил пуще всех остальных, а также
рекомендованные Алексеем Адашевым боярин князь Федор Скопин-Шуйский, Юрий
Темкин и Иван Петрович Челяднин.
Однако же дознаватели к вечеру не вернулись, а прислали
гонца с известием: расследование затягивается на день или два, и царя просят в
Москву пока не спешить по причине невыносимости обитания в горелом городе. Что
же касается обстоятельств дела, кое им предписано разобрать, то безусловно ясно
одно: Москва сгорела от поджога. Однако не прав был Юрий Васильевич Глинский,
уверявший: грошовая-де свечка виновница! Город подожгли посредством волшебства,
и немало отыскано людей, видавших чародеев, которые вынимали у мертвых сердца,
мочили их в воде, а потом, глухими ночами, кропили этой водою по улицам – вот
Москва и сгорела. Почему видцы прежде не донесли о злобном умысле? Да потому,
что боялись могущественных чародеев, ибо стоят они у трона близко – ближе
некуда!
