Сложить два и два в понимании Годунова означало, что царь
должен задаться простейшим вопросом: почему послание Батория попало к нему не
через довереннейшего Бельского, не через какого-нибудь дьяка Посольского
приказа, наконец, а из рук сына? Ответ на вопрос крылся в том, что царевич Иван
состоял в тайной переписке с Баторием и обещал ему всевозможные уступки после
смерти отца. Видимо, ободренный посулами молодого Ивана, уверясь, что час
торжества недалек, Баторий и решился столь бесстыдно обратиться к царю.
Внезапно дверь распахнулась, и трое мужчин, стоявших перед
престолом, обернулись, недовольные, что им помешали. Царь гневно свел брови,
всматриваясь в вошедшего. Тут же общее недовольство сменилось изумлением,
потому что прервать их совет осмелилась… женщина.
Это была царевна Елена Ивановна, хотя узнать ее можно было
только по выступающему животу. Залитое слезами лицо было искажено до
неузнаваемости. Простоволосая, в одном только легком безрукавом летнике,
накинутом на сорочку, она выглядела непристойно! И стоило представить себе, что
в таком виде царевна бежала по всему дворцу от своих покоев до царских, что ее
видели и стража, и бояре, ожидавшие своей очереди в малой приемной, как у царя,
и всегда-то весьма чувствительного ко всяческим условностям и приличиям
относительно женского поведения, а в последнее время и вовсе ставшего
поборником их затворничества, от гнева помутилось в голове.
Позорище! Да эта баба сошла с ума!
Он вихрем слетел с трона и ринулся к невестке.
– Сучка гулявая! – крикнул гневно, вздымая знаменитый посох.
Ему никто не успел помешать, и царь, размахнувшись, огрел невестку по боку.
Испустив пронзительный крик, Елена упала на колени и
протянула к государю руки, в одной из которой был зажат измятый бумажный лист.
В то же мгновение ее опоясала такая боль, что царевна обхватила живот руками и
ткнулась лицом в пол, лишившись сознания и выронив бумагу.
Царь в замешательстве уставился на скорченную фигуру
обеспамятевшей снохи. Приступ ярости мгновенно сошел на нет, и он начал
соображать, что совершил.
Баба-то на сносях, а он ее так… Ничего, оклемается, у бабы,
что у кошки, девять жизней, зато в следующий раз подумает, прежде чем бегать по
дворцу чуть ли не телешом!
– Что ты натворил! – крикнул очухавшийся Иван, бросаясь к
жене и пытаясь ее поднять.
Бельский помогал ему, а взгляд Годунова упал на бумагу,
которая валялась в стороне. Подобрал ее, скользнул взором по строчкам – и
замер, словно не веря глазам.
Государь, который растерянно наблюдал за попытками Ивана
привести жену в сознание, краем глаза заметил, как лицо Бориса внезапно
сделалось пунцовым. Казалось, его сейчас хватит удар! Это было настолько не
похоже на всегда спокойного, мягкого, сдержанного Годунова, отлично умевшего
таить свои чувства, что государь встревожился чуть ли не больше, чем из-за
обморока снохи. Шагнул к Борису, явно радуясь хоть какой-то возможности отвлечься
от неприятных хлопот над стонущей бабою, и тут Годунов начал суетливо прятать
руку с письмом за спину, при этом затравленно глядя на государя. Но тот
оказался проворнее и, выхватив смятый лист, начал читать.
Чем дальше скользили по строчкам его глаза, тем сильнее
бледнело его лицо. Однако глаза наливались кровью, и когда, дойдя до конца, он
взглянул на Годунова, у того подкосились ноги: на него смотрели красные
дьяволовы очи!
Если у царя и возникли какие-то сомнения в правдивости
письма, они исчезли, стоило ему только увидеть взопревшее, перепуганное лицо
Годунова.
Борис рухнул на колени. Возможно, это спасло ему жизнь –
царь только испепелял его взглядом, но не двигался с места. Однако внутреннее
напряжение, распиравшее его, наконец, должно было прорваться. С хриплым ревом
ударив Бориса кулаком в лицо, он развернулся, снова вскинул посох и кинулся к
сыну.
На пути у него стоял недоумевающий Бельский. В следующий миг
Богдан Яковлевич был отброшен к стене с такой легкостью, словно в нем было не
шесть пудов, а всего лишь полпуда, а царь огрел сына поперек спины так, что
Иван рухнул на пол, издав крик боли. Он еще успел откатиться в сторону, чтобы
избежать тычка смертоносным осном, однако далеко не ушел.
Царь снова и снова вздымал посох, обрушивая на сына удар за
ударом. Глаза его были неподвижны, рот искривлен судорогой, пена кипела на
губах. Иван сначала пытался подняться, однако после удара по голове замер
недвижимо.
Царь же словно не видел разбитой головы сына, его
окровавленного тела. Он хрипло стонал, меж стонов прорывались отдельные слова,
и, когда Бельский выполз из своего угла и попытался понять, что выкрикивает
царь, ему показалось, будто он ослышался.
Такого не могло быть! В это невозможно было поверить!
– Государь, помилосердствуй! – возопил Годунов, пришедший
наконец в себя и, утирая кровь с лица, попытался перехватить посох, но получил
по ребрам так, что задохнулся и снова упал.
– Господи! Ты убил его! – послышался в это мгновение крик Бельского,
и рука царя, занесенная над Годуновым, дрогнула.
Борис мгновенно перевернулся на живот и пополз, пытаясь
подняться.
– Ништо! Живой еще, изменник! – взревел государь, уже
несколько остывая и злорадно глядя на унизительные переползания Годунова.
– Ты сына убил! – так же отчаянно выкрикнул Бельский.
Рука Ивана Васильевича разжалась, посох с грохотом рухнул на
пол.
Государь обернулся. Бельский пытался приподнять царевича, но
не мог, так тряслись у него руки.
Иван Васильевич метнулся вперед, упал на колени, схватил
голову сына, вгляделся в его закаченные глаза…
Дикий вопль, напоминавший звериный рев, раскатился по
дворцу. Дверь приемной палаты распахнулась, выскочил Богдан Бельский и врезался
в собравшуюся под дверью приемной палаты испуганную толпу, крича:
– Лекаря! Лекаря!
Никто не двинулся с места. Люди оцепенело смотрели на
страшную картину: неподвижно лежит царевна Елена Ивановна, в углу слабо стонет
в кровь избитый Годунов. Царь с безумными глазами стоит на коленях и пытается
приподнять лежавшего на полу сына, однако его окровавленная голова безжизненно
падает, падает…
Роковое письмо исчезло.
* * *
