Потребовалось не меньше года, чтобы царь после Василисы
пришел в себя и вновь почуял охоту взять жену. И эта тоже оказалась изменницей!
Право слово, повезло Марье, что всю злобу он израсходовал на сына да на
Годунова, а то не жить бы ей на белом свете, как и Мелентьевой!
Государь утер слезу, а вслед за этим мысли его обратились к
Годунову. Поверить, что ли, Бориске, который шлет грамотку за грамоткой,
клянясь и божась, будто пропавшее письмо – один сплошной лютозлобный извет?
Он-де слыхом не слыхал ни о каком позорном блуде! А что до Ефимки Полякова, то
был, верно, был у него в челядниках таковой Ефимка. Однажды он отпросился у
боярина съездить в Москву, наведать умирающего отца, а назад так и не
воротился. Нашли его при дороге убитым, это правда, но при чем тут Годунов?!
Далее в письмах своих Борис клялся в любви и верности
государю: мол, и на смертном одре будет его благословлять…
До смертного одра дело, правда, не дошло, однако Бориска и
впрямь был весьма плох. Долго хворал от побоев государевых, ко двору не
являлся. Боярин Федор Федорович, отец царицы, до которого долетели отголоски о
могущей быть опале Нагих, в чем-де замешан каким-то боком Годунов, явился с
жалобами и принялся клясться, что Бориска нагло лжет о своей болезни, а сам
ходит по своему дому веселой ногой.
Уполз Федор, хватаясь за проломленное ребро, однако живой –
вечная благодарность Богдану Яковлевичу. И все-таки его лживые слова запали в
душу царя. К Годунову был послан верный человек, который воротился с известием,
что Годунов и впрямь лежит недужный, ходит за ним приятель его, пермский купец
Строганов, искусный во врачевании, а тело Годунова все ранами изъязвлено, кои
покрыты заволоками,
[110] сделанными ему лекарем.
Измученное сердце государя растопилось при вести об этом. Он
сам навестил едва не убитого им человека, обнял страдальца, показывая, что
возвращает ему прежнюю любовь, несмотря ни на что, ни на какие изветы, а его
целителю в знак особой милости дал право именитых людей называться полным
отчеством или вичем, как только знатнейшие государственные сановники
именовались. В тот же день царь велел Строганову сделать самые мучительные
заволоки на боках и груди клеветнику Федору Нагому, и таком образом несколько
утолил жажду мести этому роду, которая снедала его уже который день.
Когда государь удалился, увезя с собою лекаря, который его
волею превращался в палача, Борис Годунов сполз с постели и, стеная и охая, пал
под образа, чтобы вознести благодарность Господу за Его неизреченную милость.
Боже мой, он никогда не был настолько близок к смерти… Ни в коем случае нельзя
так рисковать. Он даже не ожидал, что гнев Грозного окажется столь ужасен!
Конечно, предполагал что-то в этом роде, поэтому и поддел под ферязь нательное
поплотнее, чтобы защититься, оттого и потел весь день, а все равно – посохом
пробило платье и белье чуть не до кости. Впрочем, это был хороший ход –
заступиться за Ивана… царство ему небесное, бедняге. Теперь ни у кого не
оставалось сомнений, что престол достанется Федору. Борис усмехнулся приятным
мечтам.
Странно, конечно, что государь оставил измену царицы без
последствий. Значит, ребенок появится на свет… А, какое это имеет значение!
Ничтожество, младенец, козявка! Если будет сильно досаждать, от него можно
избавиться в любой момент.
В эту минуту Годунов чувствовал себя всемогущим!
Он вернулся в постель, почти не чувствуя боли, весь
поглощенный восторгом собой, своим умом. Ему ужасно хотелось погладить себя по
головке, как, бывало, гладил батюшка, хваля мальца Бориску за недюжинный ум.
И правда – недюжинный. Не ум – умище! Как жаль, Господи, ну
как жаль, что никому нельзя рассказать, не перед кем похвастать своей
удивительной хитростью. Все-таки в одно мгновение измыслить этакое сплетение
ходов, начиная от убийства Ефимки Полякова по пути в Москву, затем позаботиться
о том, чтобы преставился наконец его зажившийся на свете батюшка, потом
изготовить подметное письмо… самое трудное для Бориса, знатного каллиграфа,
было написать его этаким корявым языком и почерком. Царь явно не станет проводить
розыск, но в любом случае – девка-песельница, подбросившая письмо в царицыну
палату, никогда не укажет на боярина Годунова, ибо бумага была передана ей
через третьи руки, а в придачу щедро заплачено. Нет, все следы заметены!
Годунов улыбнулся, глядя на суровый, скорбный лик Господа.
Ну, хоть Он все видит и все знает! Хоть Он может восхититься изобретательностью
молодого боярина! И уж Бог-то не даст соврать: больше всего Борис доволен
сейчас тем, что не придется избавляться от Ефимкина убийцы Акима. Счастье, что
он немой! Такого кучера в наше время днем с огнем не сыщешь!
Напряжение, владевшее Годуновым последние дни, постепенно
отпускало его, взамен наваливались усталость и сонливость. Несколько ночей он
почти не смыкал глаз от боли и тревоги… А теперь можно. Теперь все можно!
Он повернулся на здоровый, не стянутый заволоками бок и
мгновенно уснул спокойным сном хорошо и праведно потрудившегося человека, не
испытывая ни малейшей тревоги от того, что темные, непроницаемые глаза
Спасителя по-прежнему устремлены на него с выражением, далеким от восхищения, а
скорее напоминающим насмешку. Бог, который все видит и прозревает будущее,
знал, что «младенец, ничтожество, козявка» Дмитрий доставит в будущем Борису
самые неожиданные неприятности и, по сути дела, станет причиною его погибели,
таинственным и непостижимым образом отомстив за смерть своего отца – царевича
Ивана – и за свою собственную.
Глава 27
«Но день ище не миновал!»
Джером Горсей, в просторечии Ерёма, живя в Москве,
беспрестанно вел записки, занося в свои тетради все интересное и необычайное,
виденное в этой стране. Интересного и необычайного было так много, что Горсей
не сомневался: по возвращении в Англию он стяжает себе не только торговую и
дипломатическую, но и литературную славу, подобно Рафаэлю Барберини, Адаму
Олеарию, Сигизмунду Герберштейну и другим торговцам и путешественникам, в
разное время побывавшим в Московии и издавшим о ней экзотические книги.
Горсей заносил в свои тетрадки:
