«Царь более чем когда-нибудь был озабочен переговорами о
давно задуманном браке. Сев на корабль у бухты Св. Николая, послы прибыли в
Англию, где их приняли с почетом, имели прием у королевы и представили свои
верительные грамоты. Королева предоставила им возможность увидеть леди, которая
в сопровождении назначенного числа знатных дам и девушек, а также молодых
придворных явилась пред послом в саду Йоркского дворца. У нее был
величественный вид. Посол в сопровождении свиты из знати и других лиц был
приведен к ней, поклонился, пал ниц к ее ногам, затем поднялся, побежал назад,
не поворачиваясь спиной, что очень удивило ее и всех ее спутников. Потом он
сказал через переводчика, что для него достаточно лишь взглянуть на этого
ангела, который, он надеется, станет супругой его господина, он хвалил ее
ангельскую наружность, сложение и необычайную красоту. Впоследствии ее близкие
друзья при дворе прозвали ее царицей Московской».
Сам же Федор Писемский доносил царю: «Мария Гастингс ростом
высока, тонка, лицом бела, очи серы, волосом руса, нос прям, у рук пальцы тонки
и долги».
Но в этой истории осталось еще многое, о чем умалчивали и
Горсей в своих записках, и Писемский – в донесениях.
Поездка русского посла была обречена с самого начала, потому
что царь слишком многого хотел от Елизаветы. И помощи в войне против Батория, и
торговых соглашений, и невесты. Однако обещание Англии пропускать все товары
через Русь без пошлин стояло в прямой связи с союзом против поляков. Но к тому
времени, как Писемский добрался в Лондон, уже было подписано унизительное
Ям-Зампольское перемирие Грозного с Баторием, то есть этот предмет переговоров
отпадал сам собой, а вместе с ним – и щедрые посулы относительно беспошлинного
провоза товаров. Писемский чувствовал себя дурак дураком: теперь чего
делать-то?! Домой возвращаться, что ли? Правда, оставалось неконченым главное
дело – со сватовством, но его королева почему-то затягивала, отделываясь
недомолвками и пустыми отговорками. Писемского едва не отправили домой под тем
предлогом, что у него недостаточно полномочий! В конце концов королева
пообещала ему тайную аудиенцию для разговора об английской невесте. Однако
посол был немало удивлен, когда, прибыв в летнюю резиденцию канцлера, лорда
Бромлея, угодил на бал: гремела музыка, кругом танцевали. Впрочем, разговор с
королевою шел один на один, только в присутствии переводчика
Робертса-Елизарьева.
Отводя лукавые глаза от простодушных посольских очей,
королева не без смущения сообщила, что за прошедшее время ситуация несколько
изменилась. Та красавица, которую она обещала царю, недавно перенесла оспу и
теперь… сами понимаете… Писемский стоял на своем. Тогда и произошла знаменитая
встреча в саду, где Федору удалось узреть своего «ангела». «Ангел» оказался
долговязым рябоватым перестарком лет тридцати с выступающей нижней челюстью и
по-мужски громким смехом. Как и положено «ангелу», грудь Марии Гастингс была
плоской, что доска.
Сколь ни был Писемский привычен к английским издевкам, у
него откровенно подкосились ноги, и попятился он не от великого почтения, а от
великого ужаса. Старинное выражение «нигде на девок такого обманства нет, как в
Московском государстве» вспомнилось ему. Как бы не так! И тут опередил Запад! Он,
Федор, не взял бы за себя такую страхолюдину, даже если б ему пообещали в
приданое всю Англию! Царь, наверное, взял бы… но ведь Англию ему никто не
сулил, наоборот, норовили от Руси урвать как можно больше. Что же сотворит с
ним государь, когда узрит «неземную красоту» своей невесты? Самое малое – шкуру
с живого сдерет, и правильно сделает!
И Писемский, как за спасение, схватился за обещание королевы
отправить в Москву особо доверенного человека для дальнейшего ведения
переговоров о свадьбе.
Человеком этим оказался Джером (еще один Ерёма!) Боус.
Похоже, королева выбрала самого безнадежного из своих дипломатов нарочно, чтобы
окончательно провалить все переговоры с Москвой.
* * *
Душно и темно в опочивальне, только дрожат в свете лампадки
лики святых. Раньше Марьюшке чудилось, что они кривятся недобро, сулят ей
всяческие напасти, она даже крестилась, зажмурясь, боясь пристальных темных
очей, а теперь мнится, будто Спаситель и Богородица, а также святой Дмитрий
Солунский с трудом сдерживают умиленные улыбки.
Царица тихонько подышала на темноволосую головку лежащего
рядом с нею крохотного существа.
– Дитятко ненаглядное! Царевич мой драгоценный!
Осторожно коснулась губами выпуклого лобика – и перевела
дух. Ночной жар спал. Слава Богу! Слава Богу! При малейшем недомогании сына ей
кажется, будто ее саму вот-вот зароют в могилу…
До чего же болезненный и хилый родился у нее ребеночек! Как
часто плачет он, как часто кричит своим тоненьким, писклявым голосочком, словно
боится чего-то! Не удивительно, если вспомнить, сколько страхов натерпелся
вместе с матерью, еще лежа в ее утробе. Когда Марьюшка услыхала о том, что
государь в гневе убил сына, она тоже приготовилась к смерти. Думала, муж
проведал о той ночи… о тех ночах… и сейчас явится, чтобы уничтожить вслед за
сыном-изменником жену-прелюбодеицу.
Но государь к ней не являлся. В первый раз за много месяцев
она увидела его уже после рождения сыночка. Взяв младенца на руки, он бросил
пристальный взгляд на жену – и Марьюшка, лежавшая в постели, обмерла, таким
ледяным и пустым был этот взгляд. Знает!
Нет, не знает, иначе не простил бы измены. Не знает – ведь
среди множества слухов, долетавших до нее после смерти Ивана, не было этого,
самого страшного. Судачили, будто государь поймал сына на сношениях с Баторием;
будто Иван всерьез задумал сжить отца со свету, а самому воссесть на престол;
будто царевич вступился за жену, наряд которой настолько не понравился
государю, что тот огрел беременную женщину своим посохом, ну а следующий удар
лишил его старшего сына… Чего только не болтали, но никто не знал наверное,
кроме Годунова и Бельского, а они крепко держали язык за зубами. Наверное,
пролить свет на эту темную историю могла бы Елена Шереметева, но ее уже не было
на свете – была смиренная схимница Леонида, по слухам, поврежденная в уме.
Да Марьюшка, честно говоря, не больно-то хотела знать
правду. Те несколько греховных ночей не то чтобы забылись совсем, но глубоко
канули в прошлое. Она хотела забыть их, как страшный сон, потому что, даже ловя
жемчужные капли наслаждения, не переставала бояться кары. Она не хотела быть
изменницей, все случилось помимо ее воли, и первый раз истинно счастливой
ощутила она себя, лишь когда поверила, что беременна. А уж родив ребенка… родив
царевича…
Теперь из множества ее страхов остался один – обычное
беспокойство матери за здоровье дитяти. Монастырь? Какой монастырь? Не бывало
того, чтобы отправляли в монастырь мать наследного царевича!
