Марьюшка ни на миг не сомневалась, что царем будет ее сын. В
тереме доподлинно было известно обо всех толках, ходивших при дворе на этот
счет.
После смерти сына Грозный бесконечно думал над судьбой
страны, и рука его не поднималась назначить наследником Федора. «Да какой из
него государь, из убогого?! Пономарем ему быть, на колокольне звонить! Кому же
завещать царство?»
Марьюшке рассказывали, что однажды царь, собрав своих бояр,
приказал им выбрать преемника из своей среды, помимо царевича Федора. Говорили,
будто царь надумал отречься от престола, удалиться в монастырь и там окончить
дни, замаливая тяжкие грехи. Но умудренные опытом бояре не поверили его
смирению: еще живы были свидетели знаменитого «отречения» в 53-м году, после
которого столько голов боярских полетело. Дураков нет! Всем понятно, что царь
своих ближних испытывает. А еще понятно, что не считает Федора достойным
преемником…
Но вот же он, преемник достойный, лежит на широкой царицыной
постели, спит крепким сном, то хмурясь, то улыбаясь каким-то своим,
непостижимым, младенческим сновидениям.
Пронеслась черная туча, закрывавшая жизнь Марьюшки! Прежде
тихая, вечно испуганная, она чувствует себя теперь сильной и смелой, она даже
похорошела, распрямившись духовно и видя во взглядах, обращенных на нее,
непривычное заискивание и почтение. Мать будущего царя, правительница!
Как странно, что этот крошечный человечек, это слабое дитя
стало ее защитником и спасителем…
Слухи о намерении царя искать себе другой жены в заморских
землях, конечно же, доходили до Марьюшки, наполняя ее ужасом. А уж когда
воротился из Англии Федор Писемский, привезя с собой англичанина-посла, ей
стало совсем худо. Подумала: а что помешает мужу отослать ее в монастырь,
оставив сына при себе? Снова одолела бессонница, снова стала она бояться
каждого шороха, каждого шума за дверью. Не спускала с рук сына, заливала
слезами его голову. Однако шло время, но никто не врывался в ее терем, никто не
объявлял ей о решении царя заточить немилую супругу в монастырь. А потом ей
донесли о подробностях беседы государя с англичанином…
Иван Васильевич Грозный принял посла в Грановитой палате
почти один на один. Только рынды в белых одеяниях торчали за спиной, да справа
и слева от трона стояли Годунов и Бельский. Без их присутствия теперь не
принималось ни одного решения, не проводилось ни одной встречи, и Боус, посмотрев
на этих статных бояр, подумал, что они выглядят куда более внушительно, чем
тщедушный, морщинистый человек в парчовых одеяниях, сидящий на троне из
слоновой кости, поддерживаемом баснословными зверями Апокалипсиса. Однако под
взглядом царя он невольно поежился и постарался принять самый заносчивый вид.
– Что же приказано тебе говорить сестрой моей Елизаветой? –
спросил Иван Васильевич после любезных приветствий. – Согласна она выдать за
московского царя свою племянницу?
– Королева Елизавета рада быть в свойстве с московским
царем, – солгал Боус, выполняя наказ, данный при отъезде: отклонить сватовство
как можно более искусно, чтобы не нанести обиды опасному русскому. – Но только
племянница ее, леди Мэри, вновь тяжко больна, и болезнь ее, сказывают, неизлечимая.
К тому же, ни королеве, ни леди Мэри не нравится, что она должна будет перейти
в веру греческую. Вот ежели б удалось обойтись без этого…
– И что тогда? – с мягким ехидством вмешался в разговор
Годунов. – Болезнь княжны излечилась бы, да?
Робертс, выполнявший обязанности толмача, попытался не
переводить этих слов, однако Годунов так на него глянул, что пришлось-таки
перевести. Горсей предупредил и посла, и переводчика, что Годунов понимает
по-английски лучше, чем пытается показать, и с ним надо быть настороже.
– Вижу я, – гневно выкрикнул царь, – что ты явился голову
мне морочить? Довольно вздорные речи говорить, прямо скажи: отказывает мне
королева?
Боус спохватился, что выдал себя слишком рано.
– Нет, государь, нет, королева жаждет породниться с вашим
величеством, однако поскольку леди Мэри больна и собой не так уж хороша, может
быть, вы изберете себе другую невесту? Королева слышала, что царь любит девиц
красивых, а у нее есть в родне с десяток истинных красавиц, каждая из которых
будет счастлива сделаться московской царицей.
– Кто такие, сказывай, – велел царь, лицо которого сразу
смягчилось.
– Я не могу сказать, – пробормотал Боус. – Нет мне наказа от
королевы открыть их имена…
– Как нет? Зачем же ты сюда явился? – резко спросил
государь.
Да, Горсей предупреждал, что это человек прямолинейный, но
не до такой же степени!
– Мне приказано было ваше величество выслушать и сообщить о
том королеве, – с запинкой проговорил посол.
– Все, что я мог сказать, не раз уже было мною в посланиях к
Елизавете изложено, – холодно ответил государь. – Ты же просил о встрече со
мной наедине, говорил, будто дело у тебя столь важное, что не можешь обсуждать
его с моими боярами. Но пока дельных речей от тебя не слышно!
Еще никто не говорил в таком тоне с Джеромом Боусом, и он не
собирался позволять этого какому-то варварскому царю!
– Не в первый раз я послом в чужие государства езжу, у
французского короля бывал, и у других тоже, и со всеми наедине беседовал… –
заносчиво начал он.
– Что? – усмехнулся «варварский царь». – С французским
королем? Это мне не указ. Буду я еще на щелкопера Хенрыка оглядываться. Он на
себя чулки женские надевает, с мужиками содомский грех творит – прикажешь и мне
такое делать? Хватит пустое болтать, молви, что тебе королевой наказано!
Ну вот. Теперь осталось только сказать, что наказано
провалить это дело – и положить голову на плаху. Что-то в выражении серых,
острых глаз царя говорило Боусу, что никак нельзя ему открыть истинный замысел
Елизаветы. Но как быть? Как вывернуться? Этот человек не имеет представления о
дипломатических тонкостях и увертках, ему надо все выкладывать прямиком, а это
ведь сущая дикость.
Так-то так, но не лучше ли быть живым дикарем, чем мертвым
дипломатом?..
Что же сказать? Царь ждет ответа, а в голове – ни одной
мысли. Боус взопрел от страха и начал молотить первое, что на язык пришло:
– Вы от меня ответа требуете, ваше величество, а между тем в
государстве вашем дурно заботятся о послах иноземных! Приставили вы ко мне
дьяка Щелкалова, а он меня неизвестно чем кормит. Уговор был кур и баранов
давать, а он к посольскому столу одну только ветчину посылает. Не привык я к
такой пище!
У Робертса заплетался язык, когда он переводил эту ахинею,
но еще прежде, чем он договорил, Годунов громко прыснул.
