Ни разу за время болезни государь не вспомнил о жене и не
призвал ее. Словно ее уже и на свете не было!
Обо всем, что происходило, она узнавала с чужих слов. Слова
эти были тягостны, печальны, и Марьюшка уже не обольщала себя никакими
надеждами. Она пыталась свыкнуться с мыслью, что престол перейдет к царевичу
Федору, а что станется с нею, об этом и загадывать не хотелось. Страшно было!
Марьюшка твердила себе, что нипочем не позволит разлучить себя с сыном и будет
беречь его пуще глаза: ведь царевич Федор недолговечен…
И вот пасмурным мартовским утром к ней без доклада ворвался
взволнованный брат Михаил и выпалил:
– Решено! Последняя воля объявлена! Царевич Федор назначен
наследником, вчера государь призывал к себе всех бояр, при них завещал сыну
царство, призывал его править любовью да милостью, а в советники ему поставил
Ивана Шуйского, Ивана Мстиславского, Никиту Романова и Бориса Годунова…
Царица при этом имени сверкнула глазами.
– А царевич Дмитрий? Что же ему определил государь? –
спросила ломким голосом.
– Богдан Бельский назначен его опекуном, в удел ему царь дал
город Углич.
– Бельский! – пробормотала Марьюшка, и брат услышал в ее
голосе такую священную надежду, словно она произносила новое имя Господне.
Марьюшка провела рукою по лицу, по груди, чувствуя, как
отлегает от сердца и становится легче дышать. Чудилось, хмурое утро за окном
вспыхнуло разноцветьем сияющего солнечного дня. Бельский не даст их в обиду. Он
будет терпеливо выжидать, пока не истечет срок жизни Федора, а значит,
неограниченной власти Годунова, а потом… потом… настанет черед Дмитрия!
Будущее казалось ей прекрасным, она была воистину счастлива
в сей миг, но Господь, взирающий на нее с небес, возможно, подумал, что одним
из самых мудрых Его деяний было не дать людям провидеть грядущее.
Марьюшка не знала и не могла знать, что лишь только Федор
взойдет на престол, в Москве вспыхнут недовольства новым государем. Имя Дмитрия
будет звучать на стогнах и площадях, и тогда Годунов отправит царевича в Углич,
а Бельского сошлет в Нижний Новгород. Там Богдан Яковлевич пробудет шесть лет.
После того как в Угличе 15 мая 91-го года, по приказу временщика Годунова, дьяк
Михаил Битяговский со своими клевретами Качаловым и Волоховым убьет царевича,
Бельского вернут в Москву, и на коронации Годунова он будет жалован чином
окольничего. Видимо, таким образом Годунов откупится от свойственника и
старинного приятеля, чтобы не баламутил и без того мутную воду…
Однако молчания Бельского хватит ненадолго. Лишь только по
стране разнесется весть о воскрешении царевича Дмитрия и явлении Самозванца,
Бельский встанет под его знамена.
Узнай об этом сейчас Марьюшка, Богдан Яковлевич показался бы
ей чудовищем. А на самом деле с его стороны это станет просто попыткой
отомстить Годунову. Ведь и ею будет руководить только мысль об отмщении, когда
бывшую царицу Марью Нагую, постриженную под именем инокини Марфы, привезут из
занесенного снегами, заброшенного Выксунского монастыря в Москву и поставят
пред очи молодого красавца, назвавшегося именем ее убитого сына. И она признает
его! Признает, потому что ненависть к Годунову будет единственной силой,
которая все четырнадцать лет монастырского заточения заставит биться ее сердце.
Царицы Марии Нагой.
Но все это еще далеко-далеко впереди, в неразличимой дымке
грядущего. А пока на дворе смурное утро 18 марта 1584 года.
Настало 18 марта – а государь еще жив!
* * *
– Ну что, Богдаша? – с усмешкой спросил Иван Васильевич. –
Какое нынче число?
Вечером ему стало легче, и если ночь прошла мучительно, то
лишь от страшных мыслей и тягостного ожидания: вот сейчас распахнется сама
собою дверь, а на пороге – тень с косою в руках… Обошлось – настало утро, и
сейчас государь чувствовал себя как никогда хорошо. Жив, он жив… и, похоже,
поживет еще.
– Не пора ли раскладывать костры? – ехидно спросил он, и
Бельский понурил голову:
– Государь, я уже был у них, чтобы ввергнуть в узилище,
однако та старуха ответила: «День еще не миновал!»
Легкая тень омрачила взор государя, но он сказал как ни в
чем не бывало:
– Когда поведут их на костер, последи, чтобы эту старую
ведьму…
Он запнулся. Бельский думал, государь скажет что-то вроде:
«Пытали перед казнью», или: «Жгли на самом медленном огне», или: «Зарыли в
землю живьем», – однако остолбенел, услышав:
– Последи, чтобы ее отпустили восвояси. А теперь вели-ка
истопить мне баню.
День тянулся так медленно, как никакой другой. Поздно
позавтракали, потом стали собираться в баню. Велено было призвать туда
песельников, а с собою царь позвал Годунова и Бельского. Пригласил также
Эйлофа, однако более для смеху. Архиятер схватился за сердце: он не мог
переносить духмяного, обжигающего пара, идущего от каменки, раз или два его
уносили из мыльни в обмороке, а потому царь милостиво разрешил ему обходиться
без этой сумасшедшей русской прихоти, именуемой банькой. Однако Эйлоф попросил
государя непременно принять в урочный час все необходимые лекарственные
снадобья и взял с Годунова слово, что тот проследит за своевременным
исполнением сего предписания. Борис Федорович поклялся в этом вечным спасением
и присовокупил, что сам даст целебное зелье государю.
Перед тем как идти омываться, Бельский вновь навестил
гадателей и вернулся с их ответом:
«Пусть не гневается великий государь, но день окончится лишь
тогда, когда сядет солнце и наступит полная тьма».
– Ну-ну, – благосклонно усмехнулся Иван Васильевич и
отправился в мыльню.
Время прошло весело и незаметно. Песельники были
звонкоголосы, как никогда, и государь забывал обо всем, слушая их. В бане было
жарко, душно, он выпил много квасу. Квасом разбавил Годунов и снадобье, данное
ему Эйлофом. Государь хватанул его одним махом, скривился от отвращения, тут же
ахнул еще кружку кваску, перестал морщиться и засмеялся.
Было уже семь часов вечера, когда омовение закончилось.
Солнце село, однако небо еще оставалось светлым и прозрачным. Тоненький-тоненький
серпик нарождающегося месяца серебрился над горизонтом, первая звезда мерцала в
вышине, словно чья-то застывшая слезинка.
При взгляде на нее царь нахмурился было, но тотчас лукаво
оглянулся на Бельского.
«Неужто ночью прикажет костры с колдунами жечь?» –
недовольно подумал тот: после нечеловеческого напряжения нынешнего дня и
слишком жаркой бани у Богдана Яковлевича люто разболелась голова.
