Астрахань теперь тоже стала наша. Казалось бы, время настало
– живи да радуйся! Однако Анастасия чувствовала себя плохо. Нет, сама-то она
была здорова, а если и затаились в теле какие-то хвори, то при встрече с
государем-Иванушкой все сразу исцелилось. Сердце по ребеночку болело и
тревожилось. Хоть мамок и нянек у царевича – не счесть, но не зря говорится,
что у семи нянек дитя без глазу. Царевич рос медленно, был маленьким,
болезненным, а уж до чего крикливым – просто не описать словами.
Порою Анастасия срывалась с постели среди ночи и через все
покои, сопровождаемая переполохом ночных боярынь и прислужниц, а также
недовольством царя, бежала посмотреть – жив ли еще сын. Его старшие сестрицы,
умершие во младенчестве, снились по ночам и доводили до тайных, мучительных
слез. Но стоило подойти поближе к детским покоям и услышать тихое, словно бы
мяуканье обиженного котенка, хныканье Мити, как от души отлегало: жив еще,
слава те, Господи!
Сначала кормилицы и нянюшки на стенки лезли, когда царица
отдала им Настю-Фатиму, и нипочем не подпускали ее к царевичу. Держали на
грязной работе. Но вот как-то раз в тяжелую минуту, когда все уже с ног падали
от усталости, а Митенька-царевич никак не унимался (Анастасия строго-настрого
запрещала давать ему маковый сок для утишения крика, опасаясь, что сын слишком
слаб и может не проснуться), позволили-таки басурманке взять на руки царево
дитя. И в то же мгновение оно перестало плакать, словно по волшебству! Митя
уснул и крепко спал до утра.
Решили, что это случайность; однако и в другой, и в третий
раз младенчик успокаивался на руках у Насти.
Вдобавок ко всему, новая нянюшка рассказала старшей мамке о
том, что в Казани болезненных ребятишек прикармливают козьим молоком – не
коровьим, нет, оно тяжело для маленького животика, а именно козьим, разведя его
теплой водой. Дали такого молока Мите – и он поздоровел на глазах. Старшая
мамка, Евдокия Головина, была женщина добрая. Она не замедлила рассказать все
царице, и Анастасия осталась очень довольна.
Или сделала такой вид?.. На самом-то деле ей не очень
нравилась Настя, только никто об этом даже не подозревал. Очень хорошо помнила
царица ту минуту, когда она стояла рядом с девушкой, благодаря Курбского за
подарок, а он переводил взгляд с одного лица на другое. Анастасии казалось, что
князь Андрей Михайлович сравнивает одну Настю с другой – и это сравнение было
не в пользу царицы. Четыре раза она рожала, и это не могло не оставить следов
на ее теле и некогда лилейном, безупречном лице. И затянувшееся нездоровье, и
горе от потери детей, и разлука с мужем, и ежеминутная тревога за него, и
каждодневные печали – мало ли печалей у женщины, о причине которых мужчины даже
не подозревают! – все это испещрило ее лоб, щеки и подглазья мелкими
морщинками, которых не могли скрыть даже белила и румяна. Анастасия вообще ими
пользовалась редко, так и не забыв наставлений подружки Магдалены. Царице
сравнялся двадцать один год, а Насте-Фатиме – четырнадцать. Она была почти в
том же возрасте, что и Настя Захарьина, когда пронский князь сватался к ней и
получил отказ от честолюбивой Юлиании Федоровны. Теперь-то Андрей Михайлович
тоже стал семейным человеком, у него рос сын, однако же Анастасия доподлинно
знала, что в ту минуту он вспоминал ее юную красоту и размышлял, куда она
подевалась. Эх, если бы какая-то женщина знала ответ на этот вопрос!..
Словом, царица недолюбливала Настю, однако с ней теперь
приходилось считаться – из-за царевича.
Шло время. Вот и Рождество осталось позади, зима катилась к
закату, хотя еще цеплялась за жизнь последними морозами и метелями. Мужа
Анастасия видела теперь мало, только ночью на супружеском ложе, которое он
продолжал делить с ней, почти не отдаляясь в свою опочивальню. Целые дни царь
проводил в Малой избе, которую отдал Алексею Адашеву и в которой тот принимал
народные прошения, разбирал жалобы и давал ответы, либо в Благовещенском соборе
у Сильвестра, либо в своей приемной комнате, беседуя с Курбским. Тот совсем
забросил и свой старый Пронск, и Ярославль, дарованный ему в вотчину, –
безвыездно жил в Москве и так же, как царь и его окружение, казался озабоченным
одним вопросом: воевать Ливонию в будущем году или погодить немного, чтобы
служилый народ отдохнул после Казани. А может, пойти на Крым?
Царице, впрочем, и в одиночестве особенно некогда было
скучать. Девушки из ее светлицы были с утра до вечера заняты вышиванием
покровов и икон, а в ее дневном деле всегда преобладало дело милосердия, помощи
бедным, нуждающимся. Кроме нищих, множество людей, особенно женщин, взывало к
милосердию царицы и подавало ей через дьяков челобитные о своих нуждах. Больше
всего прошений приходило к праздничным или именинным царским дням, однако и в
будни все дообеденное время Анастасии Романовны было занято чтением таких
прошений. Конечно, не она собственноручно разбирала каракульки: для сего дела
имелся дьяк. В челобитных вдовы и сироты старались поведать о своей горькой
нужде и бедственном положении.
Анастасия внимательно слушала это разнообразие пеней на
жизнь, порою подавая знак: этому полтину, или гривну, или один-два алтына. В
самых тяжких бедах жаловала и рубли.
«По сиротству своему чаю найти убежище в монастыре и прошу
на постриганье, сколько подашь, матушка ты наша и заступница народная».
[15]
«Стою я, бедная, в напрасне в восьми рублях на правеже, а
откупиться мне нечем».
«Сговорила я дочеришку свою замуж, на срок после Крещенья в
первое воскресенье, а выдать мне нечем».
Или уж вовсе отчаянное: «Мужа моего убили на вашей
государевой службе в Казани, за вас, государей, голову он сложил и кровь свою
пролил. Пожалуй меня, бедную вдову, за мужа моего и за кровь, вели меня
постричь в Вознесенский монастырь; а я стара и увечна и скитаюсь меж двор; чтоб
я, бедная, волочась меж двор, не погибла, а я, государыня, нага и боса…»
Ближние боярыни клевали носами: размеренно-однообразный
голос дьяка навевал им сон, однако Анастасия так вдруг разжалобилась последним
письмом, что украдкой подбирала слезы с ресниц. Задумавшись об участи
несчастной женщины, она не сразу почувствовала, что дьяк заговорил как-то
неровно, взволнованно. Прислушалась.
«… якобы государь наш Иван Васильевич за спинами прятался, а
все подвиги свершал князь Курбский. Он и в бой полки вел, он и коня государева
за уздцы тянул, чтоб заставить царя выехать на бранное поле…»
– Что такое? – вскинула голову царица.
Дьяк покрывался красными пятнами и комкал какое-то прошение,
бессвязно бормоча:
– Прости, матушка-государыня, не пойму… бес попутал…
подсунули мне сие, подсунули… не вели казнить!..
– Дай сюда! – протянула руку Анастасия.
