– А ты что же сидишь, князь Владимир? – послышался новый
голос, и отставший Никита Захарьин увидел Сильвестра, только что появившегося в
покое.
– Не пускают! – высокомерно вскинула голову Старицкая, как
всегда, отвечая за сына. – Не пускают нас к царю!
– Кто? – нахмурился Сильвестр.
– Я запретил ему входить туда, – выступил вперед Григорий
Юрьевич. – Не полезно государю слышать поносные речи на себя и сына своего.
– Грех на том, кто дерзает удалять брата от брата и
злословить невинного, желающего слезы лить над болящим, – сдержанно отозвался
Сильвестр и двинулся в опочивальню, бесцеремонно обойдя Захарьиных.
– Да я присягу исполняю!.. – выкрикнул Григорий, однако
священник его уже не услышал.
Дядя и племянник Захарьины переглянулись. Все знали о слабости,
которую поп давно питал к князю Владимиру. Ходили слухи, что Сильвестр
присягнуть-то Дмитрию присягнет, однако намерен просить царя назначить опекуном
царевича не Захарьиных, а именно Старицкого. Но для родственников царицы это
конец. И для Анастасии с сыном – тоже…
* * *
Анастасия приблизилась к постели мужа, ловя его взгляд. Он
смотрел на царицу, слабо улыбаясь, но когда перевел взгляд на бояр, ставших в
почтительном отдалении, лицо его посуровело:
– Что же вы, бояре? Такой шум учинили в покоях, что даже
мне, хворому, слышно было. Царь тяжко болен, царь при конце живота своего
лежит, а вы…
Анастасия припала лицом к его горячей, влажной руке.
– Слышал я также, что вы отказываетесь целовать крест нашему
наследнику, царевичу Дмитрию, и присягать? – все так же негромко спросил Иван
Васильевич, однако каждое слово его было хорошо слышно притихшим людям. – Лишь
Иван Висковатый, да Воротынские оба, да Захарьины, да Иван Мстиславский с
Иваном Шереметевым, да Михаил Морозов исполнили свой долг. Остальные-то чего
мешкают?
Анастасия, приподнявшись, смотрела, как бояре отводят глаза
и пожимаются, пятясь к дверям. Те, кто еще недавно громко кричал в приемной,
сейчас боялись поглядеть в глаза царя.
Вдруг, посунув остальных широким плечом, вышел вперед
окольничий Федор Адашев и, разгладив окладистую бороду, гулко, как в бочку,
сказал:
– Прости, коли скажу противное! Ведает Бог да ты, государь:
тебе и сыну твоему крест целовать готовы, а Захарьиным, Даниле с братией, нам
не служивать! Сам знаешь: сын твой еще в пеленицах, так что владеть нами
Захарьиным! А мы и прежде, до твоего возраста, беды от бояр видали многие, так
зачем же нам новые жернова на свои выи навешивать?
– Да где тебе, Федор Михайлович, было боярских жерновов
нашивать? – тонко взвыл оскорбленный до глубины души Григорий Юрьевич Захарьин.
– В то время тебя при дворе и знать не знали, и ведать не ведали. Сидел ты в
какой-то дыре грязной со чады и домочадцы, а нынче, из милости взятый, государю
прекословишь? И где сыновья твои? Они ведь тоже из грязи да в князи выбрались
щедростью государевой! Был Алешка голозадый, а нынче Алексей Федорович,
извольте видеть, бровки хмурит в Малой избе! Но как время присягать царевичу
настало, ни Алексея, ни Алешки и помину нет?
Разъяренный Федор Адашев попер на Захарьина пузом. Вмешались
прочие бояре, растолкали спорщиков по углам. Шум и крики, впрочем, никак не
утихали. Против Захарьиных особенно неистовствовали князья Петр
Щенятев-Патрикеев, Иван Турунтай-Пронский (тот самый, некогда прощенный царем,
но позабывший его милость!), Семен и Никита Ростовские да Дмитрий
Немый-Оболенский.
Анастасия смотрела широко раскрытыми глазами на эту
сутолоку, в стороне от которой оставался только высокомерно молчавший Сильвестр
да ее братья, схватившие друг друга за руки, словно дети, и пробившиеся поближе
к царской постели, как бы надеясь, что это место останется священно и
неприкосновенно и защитит их в случае потасовки. Анастасия вспомнила, что толпа
разорвала князя Юрия Глинского в самом Божием храме, – и чуть заметно покачала
головой. Если дойдет до драки…
И тут ее словно кипятком ошпарило. Что же она наделала!
Оставила царевича одного, только лишь под присмотром няньки. А в приемной –
Старицкие. У Ефросиньи рука не замедлит подняться и на пятерых детей, если это
пойдет на пользу ее ненаглядному сыночку! Но сюда принести Митеньку – тоже
плохо.
– А ну, тихо! – внезапно выкрикнул Иван Васильевич – и резко
откинулся на подушки, словно крик этот совершенно обессилил его.
Из-за полога вынырнул бледный архиятер Линзей – весь
какой-то запыхавшийся, словно долго откуда-то бежал. Видать, совсем задохся от
страха! Перехватил запястье больного своими длинными пальцами, зажмурился,
внимательно считая пульс. Потом осторожно провел по впалым вискам государя
тряпицей, смоченной в уксусе. Острый запах поплыл по палате, и Иван Васильевич
открыл глаза.
Какое-то время лежал, тяжело дыша приоткрытым ртом, потом
опять приподнялся. Анастасия подложила ему под спину несколько подушек, помогла
сесть.
– Эх, эх, бояр-ре… – сказал с укором.
Голос его звучал едва слышно, и спорщики, желая услышать,
что скажет царь, невольно притихли, уняли свой пыл.
– Если не целуете креста сыну моему Дмитрию, стало быть,
есть у вас на примете другой государь? – спросил Иван, обводя пристальным
взором собравшихся. – И кто это? Уж не ты ли, Кашин-Оболенский? Или ты, Семен
Ростовский? Да ну, не дуруй! Какой с тебя царь! А может быть, ты, Курбский? –
чуть приподнялся он на локте, вглядываясь в приоткрывшуюся дверь, и Анастасия
увидела только что явившегося князя Андрея. – Что ж, это у тебя в роду! Дед
твой Михаил Тучков при кончине матушки нашей Елены Васильевны много высказал о
ней высокомерных слов дьяку нашему Елизару Цыплятьеву, да приговаривал, мол, не
Ивашкино на троне место! Может, и ты скажешь, что место на троне нынче не
Митькино?
– Напраслину речешь, государь, – негромко отозвался
Курбский, проходя ближе к его постели. – Я ведь еще и словом не обмолвился.
Хоть ты и великий царь, а все ж не Господь Бог, – почем тебе знать, что я
думаю?
Прежде он не осмеливался так говорить с Иваном Васильевичем.
Всегда держался с достоинством и даже высокомерно, но чтоб этак вот… Впрочем, с
некоторых пор Анастасия и не ждала от него ничего другого!
– Значит, не ты будущий государь? – словно бы безмерно
удивился царь. – А кто? Ответь, родич новый, Дмитрий Палецкий! Не брата ли
нашего мыслишь на трон?
Палецкий булькнул что-то несвязное. Лицо его было бледным,
глаза упер в пол и не поднимал.
