Анастасия с облегчением перевела дух.
Вдруг Настя покачнулась, поднесла ко лбу руку, словно у нее
закружилась голова. Вскрикнула испуганно, наклонилась над бортом – и не успели
стоящие невдалеке люди шагу шагнуть, как она перевалилась вниз и канула в воду
вместе с царевичем, которого крепко прижимала к себе.
Оба сразу пошли ко дну и даже не всплыли ни разу.
Глава 7
Песочные часы
Владимир Андреевич Старицкий стоял на коленях и, задыхаясь
от слез, лобызал руку царя. Он был так ошеломлен, что путался в словах. Что-то
надо было сказать, особенное и значительное, могущее позднее быть записано в
летопись как первые его слова в роли признанного государя… ну, почти
признанного, но сейчас это неважно, – а у него язык прилип к гортани. Штука в
том, что они с матушкой не успели подготовиться к известию, речей сложить
загодя не успели, вот он сейчас и бекает да мекает, словно неразумный князь
Юрий Васильевич, который сидит в углу палаты и позевывает, не понимая значения
события, которое свершается на его глазах.
Вот прозорливица матушка! Говорила же, что царь еще
раскается в немилости, которую проявлял к своей тетке и двоюродному брату после
той пакостной истории с присягой царевичу Дмитрию, – так оно и вышло.
Раскаялся! А царевича и вовсе второй уже год на свете нет…
Княгиня Ефросинья, растерянная не меньше сына внезапно
обрушенной на их головы царской щедростью, быстрее его пришла в себя и смогла
связать слова.
– Бог да благословит тебя, царь и великий государь Иван
Васильевич! – воскликнула она звучным, торжественным голосом, в котором,
однако, звенело необходимое количество слез. – Бог да продлит твои дни! Мы с
сыном твои верные слуги, всякая твоя воля для нас закон, однако не прими за
непослушанье, коли признаемся мы, что, услыхав о сей великой чести, коей ты нас
облек, мы льем горькие слезы и посыпаем главу пеплом!
Иван Васильевич круто вздернул левую бровь, что всегда
служило у него признаком величайшего удивления и даже замешательства. Тетушка
слова в простоте не скажет. Умение княгини Старицкой нанизывать словеса
превосходило умение иных рукодельниц низать разноцветные бусины! Эк завернула,
эк вывернула! Отказываются они с сыном от царевой милости, что ли? Не по чину
честь?
Царь покосился на Алексея Федоровича Адашева, который, как
всегда, стоял у его правой руки, и увидел, что тот прячет в аккуратных усах
усмешку.
Похоже, Ефросинья Алексеевна уразумела, что заехала куда-то
не туда, и решила поправить дело.
– Потому нас не радует сия честь, что возвышение наше будет
связано с кончиной твоей, государь, – произнесла она с такой глубокой печалью,
что Иван Васильевич ощутил себя уже не просто лежащим в гробу, но и довольно
глубоко закопанным. – Живи и здравствуй на множество лет, а мы, твои верные
слуги, будем всякой воле твоей повиноваться!
Она поползла на коленках приложиться к государевой ручке,
однако Иван Васильевич сошел с трона и сам поднял тетушку, облобызавшись с нею
троекратно. В этой дополнительной щедрости была не столько родственная любовь,
сколько облегчение от того, что он наконец проник в смысл сих цветистых речевых
фиоритур, и желание прекратить новое извержение словес.
– Аминь, – только и сказал он тетушке, однако князя
Владимира подымать не стал и позволил ему прижаться губами к своим перстням, в
знак полной покорности воле государевой.
Адашев значительно переглянулся с Сильвестром. Сегодня был
день не только торжества Старицких, но и их тайного торжества. Государь,
утешенный рождением нового сына, царевича Ивана, составил и новое духовное
завещание, в котором оказал величайшее доверие своему двоюродному брату
Владимиру Андреевичу, князю старицкому и верейскому, объявив его, на случай
своей преждевременной смерти, не только опекуном нового царя, не только
государственным правителем, но и наследником трона, если царевич Иван
скончается в малолетстве. Решение щедрое, милостивое, разумное!
Князь Владимир Андреевич, в свой черед, клялся быть верным
царю, совести и долгу, не допускать измены ни в мыслях, ни в сердце, не щадить
и самой матери, княгини Ефросиньи, буде она замыслит какое-то зло против царицы
Анастасии или ее сына; не знать ни мести, ни пристрастия в делах
государственных, не вершить оных без ведома царицы, митрополита, ближних советников
и не держать у себя в московском доме более ста воинов.
Единственной ложкой дегтя, которая омрачала безмерную
радость Владимира Андреевича, была необходимость, в случае смерти царевича и
пресекновения царского рода, повиноваться в принятии главных решений брату
государя, князю Юрию Васильевичу. Вообще говоря, на эту приписку можно было
совершенно не обращать внимания. Источенный хворями и недомоганиями, младший
брат царя всяко не протянет долго, а учитывая его умственную слабость, вернее
придурковатость, и полнейшую безобидность, можно было не опасаться ни
посягновений на власть, ни вмешательства в дела государственные. Надо думать,
царь выторговал ссылку на брата в завещании лишь для того, чтобы его воля не
выглядела вовсе уж безропотным отречением от власти, и ближние советники его
снисходительно поддержали это.
Да, лишь для поверхностного, непосвященного взгляда монаршая
милость к Старицким вызвана была волею самого Ивана Васильевича. На самом деле
она явилась результатом той кропотливой работы, что «избранные» царя вели с ним
после смерти первого его сына, медленно, по обломкам, воссоздавая здание былого
доверия и послушания государя своим мудрым советникам, которые желали, всей
душой жаждали спасти царевича Дмитрия, и благочестивый Максим Грек его
предупреждал, однако никто ничего не смог сделать с непреклонной волей царя: он
упорствовал в своих заблуждениях и в результате сам навлек беду на себя и свою
семью.
С разрушительными последствиями сатанинского силлогизма
Вассиана Топоркова было покончено!
– Нет, государь, нет, – наперебой твердили Сильвестр, Адашев
и Курбский. – Совет, данный тебе, внушен духом лжи, а не истины. Царь должен не
только властвовать, но и творить народное благо, не забывая, что и он – Божья
тварь, как все его подданные. Никто не может жить только своим умом: мудрость
царя, как и мудрость всякого человека, имеет нужду в помощи других умов, и она
будет тем превосходнее в глазах народа, чем мудрее советники, им избираемые.
Монарх, опасаясь умных, попадет в руки хитрых, которые в угодность ему
притворятся даже глупцами. Потворствуя порочным страстям его, поведут его к
своей низкой цели. Царь должен опасаться не мудрых, а коварных советников!
