Анастасия, обмерев, смотрела на его худую сгорбленную спину.
Это первый раз на ее памяти муж так грубо отозвался о матери. Прежде говорил о
ней, может быть, и без особой любви и даже почтения, но хоть видимость приличий
соблюдал. Но ясно теперь: позорная тайна, тяготевшая над его происхождением, до
сих пор жжет и терзает царя. Не унялась обида на мать, которая своим
неразумным, неосторожным, безрассудным поведением не только осиротила сына в
самом раннем детстве, но затемнила, запачкала даже воспоминания о ней – самое,
может быть, святое и чистое, что хранится в душе каждого человеческого
существа.
– Христос с тобой, государь-Иванушка, – пробормотала
Анастасия ошеломленно. – Ты что же думаешь: если, не дай Бог… – она поспешно
перекрестилась, – я сразу полюбовника в себе в ложницу покличу? Да ведь у меня
никого нету в целом свете, кроме тебя, неужто ты не знаешь?
Это признание, еще недавно вызвавшее бы у обоих взрыв чувств
или хотя бы ласковые объятия, почему-то подействовало на царя как удар плетью.
Он так и передернулся, обернувшись к жене с выражением новой, незнакомой ярости
на лице.
– Ну, свято место не бывает пусто, – буркнул, неприятно
гримасничая в безуспешных попытках унять дрожь левого века: дергало его, стоило
лишь взволноваться, с тех самых пор, как на глазах погиб сын. – Нету никого,
говоришь? Как это – нету? А Васька, за которого ты меня слезно молила,
выпрашивала местечко ему потеплее да подоходнее?
– Какой Васька? – растерянно спросила Анастасия, начисто
позабывшая о своей недавней просьбе.
– Васька Захарьин, – с деланной улыбкой пояснил муж. – Тот
самый сударик твой прежний, что некогда тебе грамотки писывал да под кустик
сманивал.
– Что-о?!
– Что слышала. Ну да ладно. Я нынче добрый. Хватит, в самом
деле, на женину родню серчать. Сменю гнев на милость! Дам Захарьиным при дворе
новые места! Так что не печалься и не кручинься, радость, будем веселиться. Эй,
дураки! – вдруг взвизгнул он. – А ну, сюда! А ну!..
Дверь распахнулась, и в опочивальню с глупым гомоном и
воплями ввалились две нелепые фигуры.
Одного, согбенного от рождения и обладавшего непомерно
большой головой, знали в Кремле все. Это был первый царский дурак Митроня
Гвоздев – человек знатного рода, некогда бывший даже кравчим при дворе. На свою
беду, он был уродлив, – но не отвратителен, а смешон, да еще умел скрашивать
впечатление от своей внешности забавными, хотя и грубыми выходками. Его повадки
очень нравились Ивану Васильевичу, и он отправил Гвоздева в Потешную палату,
назначив шутом. На какое-то время царь совсем забыл любимого дурака, а теперь
снова приблизил его к себе.
Митроня, кривляясь и гримасничая, мотая своей большой
головой, так что покои наполнились лихим перезвоном бубенцов, приблизился к
царице и отвесил наглый поклон на манер польского, с прискочкой и раскорякою.
Анастасия брезгливо передернулась и с тоской поглядела на второго шута, который
безуспешно пытался повторить ужимки Митрони, повинуясь сердитому царскому
окрику: «Чего стал как вкопанный? Кланяйся!» – и тычку посохом.
Анастасия нахмурилась. Второй шут был не горбун и не калека,
высокий, статный, молодой еще человек с правильными чертами нелепо
размалеванного лица, которое вдруг показалось царице знакомым. Не веря своим
глазам, она ахнула, прижала ладони к щекам…
– Как ты и просила, сыскал я твоему любимцу новую должность,
– медоточивым, дрожащим от злого смеха голосом сказал Иван Васильевич. – Да
какую! Самую что ни на есть очестную да хлебную! Будет при царе день и ночь, у
порога царского спать, со стола государева есть… обглодыши мои догладывать.
Завидная доля! Митроня не даст соврать – сладка жизнь при мне, да, Митроня? –
Царь схватил шута за ухо, беспощадно вывернул.
– Сладка! – простонал Гвоздев, не в силах сдержать слез,
выступивших на глазах.
– Добренький ли я, Митроня?
– Добренький, ох, добренький!
– Но порою и гневлив, так?
– Ой, так, государь, ой, так! Да ухи-то отпусти,
царь-батюшка, не рви ухи-то! – взвыл Гвоздев в полный голос.
– Сейчас отпущу, – невозмутимо кивнул царь. – А взамен ты
покажешь, каков грозен я бываю в гневе своем.
Гвоздев, отпущенный наконец на волю, ожесточенно тер
разгоревшееся, вспухшее ухо и в некотором замешательстве переводил взгляд с
царя на царицу.
– Прямо вот тут и показывать? – спросил, поправляя съехавший
набок двурогий колпак.
– Прямо тут! – хлопнул царь себя по бокам. – Ну! Давай,
давай! Какие громы я испускаю во гневе своем на недоумков-бояр?
Гвоздев зажмурился и натужился, потом вдруг, дернув за
очкур, придерживающий его разноцветные порты, оголил зад и, нагнувшись,
испустил непристойный трубный звук.
Анастасия прижала руки к лицу, испуганно глядя сквозь
растопыренные пальцы на бесстыдного Митроню, на хохочущего царя, на
страдальческое лицо Василия – и не верила своим глазам.
Что это, Господи? Что это?! Какая злая сила в одночасье
подменила ей мужа на этого сатану?
– Ай, молодец, Митроня! – ласково сказал между тем Иван
Васильевич, поощрительно похлопывая шута по голому заду. – Порадовал ты меня.
На, держи!
Он бросил на пол золотую монетку, и Митроня, забыв даже срам
прикрыть, кинулся ее подбирать.
– Видишь, Васька? – обратился царь к оцепеневшему Захарьину.
– Служба при мне зело доходна. Слыхал я, именьишко твое в упадке, все отцово
наследство ты прожил и промотал, – ну так при моей особе живо делишки
поправишь. И не благодари меня, не надо – за тебя царица просила, ей и скажи
спасибо. Ну! – рявкнул он, видя, что Васька молчит по-прежнему.
Тот вздрогнул, разомкнул кроваво-красные напомаженные губы:
– Спасибо, матушка-царица…
– Век не забуду твоей милости, – громким шепотом подсказывал
царь.
– Век не забуду… – выдохнул Васька, уставив на Анастасию
глаза, вместо которых у него были намалеваны два пятна: одно черное, а другое –
желтое.
Она тихо, жалобно вскрикнула – и умолкла, словно
задохнулась.
Да он что, государь, с ума сошел?! Неужто из ревности
сотворил все это с Ваською? Но как он узнал о былом, если даже сама Анастасия и
думать забыла про те старинные глупости?!
