Рождение Федора не только порадовало несказанно Анастасию
Романовну (накануне видела она во сне незабвенного Митеньку, который ласково
улыбался ей из-за белого облачка и утешал: «Не горюй по мне, матушка, скоро я к
тебе вернусь!»), но и наполнило царя особенным ощущением уверенности. Как бы
там ни было и что бы теперь ни случилось с одним сыном, у него останется
второй. Все же мысль о том, что на русский престол может забраться с ногами
князь Старицкий, немало точила Ивана Васильевича! С течением времени он все
определеннее понимал, что сотворил по наущению советников немалую глупость,
назначив первых врагов своими душеприказчиками и заступниками своей семьи, а
потому втихомолку только и искал случая, чтобы показать Адашеву и Сильвестру,
кто все же хозяин в Кремле и во всей Руси.
Случаем таким стала ливонская война.
* * *
Иван Васильевич дал поручение немцу Гансу Шлитте набрать в
Европе опытных мастеров, врачей, техников для Москвы. Шлитте собрал 123
человека, но в Любеке он и его спутники были задержаны и посажены под стражу.
Оказалось, что ливонцы настоятельно просили не пропускать в Москву иноземных
мастеров. Они уверяли, что если просвещение проникнет в Москву, то великая
опасность угрожает не одной Ливонии, а всему немецкому народу да и всей Европе!
Швеция поддерживала Ливонию в недружелюбности и постоянно встревала в
поземельные споры с Псковом и Новгородом.
У Ивана Васильевича давно чесались руки проучить Стекольну
(так он в злости называл Стокгольм) и Ливонский орден, который не пропускал
Русь к новым северным землям и к морю. Казалось, решение о походе на Ливонию
принято, однако Сильвестр и Адашев с Курбским да Курлятевым-Оболенским легли
костьми, чтобы переубедить царя.
– Ты, царь, чрезмерно возгордился легкими успехами под
Казанью, коли дерзаешь идти воевать, не уничтожив в тылу своем опасного врага,
– твердили они в один голос. – Гляди, как бы твоя алчность не навлекла на тебя
большую беду. Прежде чем идти воевать Ливонию, надо покорить Крым и, довершив
начатое под стенами Казани, до конца уничтожить татарское разбойничье гнездо!
Для Анастасии эти намерения были как нож острый. Она знала:
в Ливонский поход царь отправит своих воевод (Курбского, Шуйского, Басманова,
Данилу Адашева), а в далекий Крым сам поведет войско, как водил на Казань.
Опять расставаться с ним? Опять ночей не спать в страхе за него – и, значит, за
себя и детей? Князь-то Старицкий небось по обычаю своему занеможет, отсидится
за мамушкиным подолом… Всю силу своей любви и влияния на мужа Анастасия
употребила для того, чтобы втихомолку куковать по ночам: нельзя, неразумно
тащиться в Дикую степь! Слишком сильный противник – крымчаки. Ничего эта война
не даст Руси, кроме лишней траты сил и расхода человеческих жизней! Для
Анастасии, конечно, имела значение только одна-разъединственная жизнь – ее
мужа…
Порою царице становилось жаль государя. Он был мастером
быстрых, порою мгновенных решений, но там, где требовалось долго взвешивать за
и против, невольно уподоблялся остановившемуся маятнику, не знающему, в которую
сторону качнуться, – вправо или влево. В палатах жены Иван Васильевич был
уверен в своей правоте: надо идти на Ливонию! Но стоило поговорить с
«избранными», как ореол покорителя злокозненного крымского хана начинал
грезиться ему, да так явственно, что блеск его застил глаза.
Строго говоря, это была не столько борьба Ивана Васильевича
с самим собой, сколько скрытная, темная, ожесточенная борьба царицы и
«избранных» за душу государя.
В эти дни колебаний и метаний к Анастасии Романовне явилась
неожиданная гостья.
* * *
Привела ее с собой княгиня Юлиания. Вокруг нее вечно вилось
множество чернорясниц, и когда Анастасия увидела в своей светлице Юлианию рядом
с высокой худощавой женщиной, одетой в черное, то решила, что ее невестка
привела очередную монашенку. Известно ведь, сколь искусны в вышивании
монастырские затворницы. Анастасия всегда радовалась случаю поговорить с ними и
узнать что-то новое о глади или вышиванье высоким швом, сканью, звездками, в
петлю, в кружки, в цепки, в вязь, в клопец – и прочих таких же премудростях.
Однако вскоре она разглядела, что незнакомка облачена не в монашеское, а во
вдовье одеяние – пусть и очень скромное, однако из самого лучшего и дорогого
сукна, как у знатной боярыни, вдобавок расшитое гагатом и черным бисером, среди
которого скромно проблескивали серебряные нити такой тончайшей вышивки, что
летник казался слегка подернутым инеем.
Залюбовавшись редким мастерством, с которым была исполнена
вышивка, Анастасия не сразу взглянула в лицо гостьи, а когда поглядела, то
очень удивилась: черные глаза женщины почему-то заплыли слезами. А, так это
челобитчица!
– Не кручинься, милая сударыня, – ласково сказала Анастасия.
– Скажи мне твою беду, а уж я погляжу, нельзя ли помочь.
– Матушка-царица… – пробормотала женщина, а потом,
всхлипнув, вдруг оглянулась, как бы проверяя, не подслушивает ли кто, и
выдохнула едва слышно: – Стася! Ты меня не узнаешь?
– Магдалена? Маша?!
У Анастасии тоже высекло на миг слезы, но она тотчас
сморгнула их досадливо и уставилась на бывшую подружку. Магдалена попыталась
было пасть к ногам, однако царица удержала ее, и обе так и замерли, не сводя
глаз друг с друга. Анастасии почудилось, будто они с Магдаленой, как
придирчивые дьяки, наводят счет урону, который причинен хозяйству и имуществу
неким стихийным бедствием. Вот крышу слегка потрепало, окошки повыбило да
покосилась дверь. Ну и обмело замазку со стен, и пол просел… Плохи дела!
У Магдалены жгуче-черные очи окружены темнеющими,
провалившимися подглазьями, что придает ей не то весьма печальный, не то
осуждающий вид. Нос на похудевшем лице чудится слишком большим, щеки запали.
Кожа приняла желтоватый оттенок. Но по-прежнему нарядны длинные ресницы,
по-прежнему свежи губы… что такое? Анастасия не поверила своим глазам: губы-то
у Магдалены напомажены! Пусть и самую чуточку, а тронуты алым! И сразу так
остро, так пряно вспомнилась их последняя встреча, их спор над уборным ларцом
Насти Захарьиной, что царица снова вздрогнула от непрошеных слез.
Словно прочитав ее мысли, бывшая подруга смущенно
улыбнулась:
– О, время всех нас учит, всех…
И опять наступило неловкое, молчаливое взаимное созерцание.
Теперь черные глаза Магдалены бегали по лицу Анастасии, и та невольно
вздрагивала, будто эти взгляды были осязаемы и даже имели мохнатые щекочущие
лапки, в точности как у бабочек.
