– Чего ж ты об сем раньше-то молчал? – яростно выкрикнул
Иван Васильевич.
Потом, бросив взгляд на полуживую от страха и всех этих
ужасных признаний Анастасию, сгреб злополучного лекаря за шкирку и без всяких
усилий оторвал от земли его тщедушное тело. В три шага пересек просторный
покой, выскочил в сени – и тут, на глазах у стражника, который уже давно и с величайшим
недоумением вслушивался в шум, поднятый в царицыной опочивальне, держа Линзея
левой рукой, а правой сжимая свой остроконечный посох, с силой приколол своего
архиятера к стене, аккуратно затянутой зеленым свейским сукном.
Исполнено это было по всем правилам лекарского искусства:
посох угодил бедолаге прямо в сердце.
* * *
Надо полагать, окажись в это время князь Андрей Михайлович в
Москве, сыскалось бы ему местечко на колу! Однако он славно сражался в Ливонии,
а царь не настолько обезумел от обиды, чтобы лишить свои полки чуть ли не
наихрабрейшего воеводы. Притянул к допросу Адашева с Сильвестром – те
высокомерно и уверенно отперлись от всех возводимых на них вин. Кончилось тем,
что они же и поперли на царя: клятву-де они давали от всего сердца, только
сейчас впервые услышали, что история с антоновым огнем была не более чем
представлением, скоморошиной, и как же смел государь этак непотребно поступить
со своими наипервейшими и наипреданнейшими советниками?!
Царь почувствовал себя виноватым и опять примирился с ними.
Впрочем, он не имел особенно много времени – разбираться с чьим-то мнимым или
действительным предательством. Анастасии на глазах становилось все хуже да
хуже, и только тут Иван Васильевич понял, какого свалял дурака, не совладав с горячностью
и нетерпеливым своим сердцем.
Каков бы подлец ни был архиятер Арнольф Линзей, ему кое-как
удавалось держать в узде царицыну хворь, – а теперь как быть? Слух о том, что
царь собственного лекаря нанизал на посох, быстро прошел по Москве. Русские люди,
с их глубокой, исконной ненавистью к иноземцам, не могли нахвалиться царем. А
Болвановка замерла, затаилась. Царь не сомневался, что хоть один-то лекарь там
был, но поди сыщи его, когда все обитатели Болвановки делают круглые и честные
глаза и клянутся своим лютеранским Богом, что слышать ни о каких лекарях ничего
не слышали, видеть их в глаза не видели! Может быть, попроси их о помощи
Курбский… но князь опять-таки был в Ливонии.
Тут до Москвы докатился слух о том, что на речке Малой
Коряжемке (близ Вологды) живет преподобный Христофор. Его праведная жизнь
привлекает туда учеников и богомольцев, построил-де он храм и принял начальство
над братией. Но самое главное, что близ того монастыря бьет ключ с водой,
которая исцеляет все болезни. Все!
Сильвестр взахлеб нахваливал Христофора Коряжемского и
всячески советовал везти больную царицу на богомолье в его обитель. Иван
Васильевич колебался. Еще неведомо, поможет ли вода царице, а что в такую
дорогу везти истекающую кровью женщину – безумие, это он понимал без всяких
советников и архиятеров. Поэтому царь послал гонцов за Христофором с наказом
прибыть самому и привезти той целебной воды для облегчения царицыных страданий.
Анастасия так ослабела, что была согласна на все, лишь бы
выздороветь. Горше всего для нее сейчас были, впрочем, не боли телесные и не
слабость. Она опасалась, что вынужденное отдаление плотское может ослабить их с
мужем духовную связь! Она прекрасно понимала, сколько много значит для такого
страстного и пылкого человека, как государь, страсть и похоть. Именно оттого,
что не хотела терять расположения мужа к себе, таила от него робкие советы
Линзея и делала вид, что не понимает намеков ближних боярынь и прислужниц, под
страхом смерти запрещая разговоры о своих хворях. Право слово, если бы все
зависело только от нее, она готова была лучше умереть, только бы не утратить
любви мужа, только бы прекратить эти братско-сестринские отношения, которые
невольно установились между ними – и неведомо когда сменятся прежними. Немного
утешало лишь одно: столь любимые ею Петр и Феврония, когда пожили довольно и
почуяли приближение смерти, приняли иноческий чин, назвались Давидом и
Ефросинией и с тех пор жили тоже как брат и сестра, хотя прежде объединяла их
самая пламенная любовь.
Настала зима 1560 года. Христофор Коряжемский по санному
пути явился в Москву, читал молитвы над Анастасией, отпаивал ее целебною водой,
беспрестанно встречался с Сильвестром и смиренно увещевал царя, что всякая
болезнь ни от чего другого насылается на человека, как от Божьего к нему
нерасположения:
– Человек хочет так или инако, а как Бог скажет: стой! – так
все человеческие затеи и прахом пойдут.
Ну, понятно! Замыслы преподобного Христофора были шиты
белыми нитками: Бог-де наказывал строптивого царя за нежелание примириться со
своими мудрыми советниками!
Повинуясь просьбе жены, Иван Васильевич проводил
Коряжемского целителя с добром, однако держался отныне с Сильвестром еще
холоднее. До него стали доходить слухи, священник-де намеревается сложить с
себя обязанности и отбыть от двора в Кириллово-Белозерскую обитель, однако царь
держался так, будто знать ни о чем не знает и ведать не ведает. В последнее
время он приблизил к себе дьяка Висковатого, не забыв о той преданности,
которую проявил Иван Михайлович во время принятия присяги царевичу. Не раз
бывало, что государь вслух жаловался Висковатому на московских немцев, которые
теперь затаили обиду на него и никак не называют лекаря. И вот как-то раз
Висковатый появился у царя крайне оживленный и сообщил, что дошел до него слух:
в Болвановке произошло чудо.
Оказывается, у одного из новых жителей иноземной слободы,
переселившегося в Москву всего лишь с год после начала военных действий в
Ливонии, внезапно заболела дочь Марта. Девка, своей редкостной красой сведшая с
ума многих молоденьких немчиков и даже русских боярских и купеческих детей, на
глазах начала хиреть, чахнуть, и в полгода от нее остались кожа да кости. Чем и
как ее только не лечили – не помогало ничего, отец ее уж думал, что повенчает
он дочь с могилой. Но стоило призвать к ней некоего Элизиуса Бомелиуса, как
девка немедля встала на ноги!
Прервав дьяка на полуслове, Иван Васильевич велел немедля
доставить во дворец сего немчина, и только потом согласился дослушать
Висковатого, который, оказывается, уже успел собрать немало сведений об этом
человеке.
В Москву Бомелиус явился из Ливонии, спасшись там от русских
и татар лишь благодаря своему удивительному лекарскому искусству. В Ливонию он
прибыл из Германии, а родом не то из той же Германии, не то из Голландии.
Человек он непоседливый, а попросту говоря, бродяга, однако это не помешало ему
получить в Англии степень доктора медицины.
