Магдалена стояла около небольшого столика с точеными
ножками, на котором возвышался уборный ларец, и пыталась поднять тугую скобку
замка.
– От кого заперлась накрепко? Что там у тебя? Грамотки
любовные? Васькины небось?
Анастасия вскинула на нее глаза.
Однажды ее двоюродный брат Василий Захарьин оказался
настолько дерзок, что передал с Магдаленой малую писулечку: ты, дескать,
Настенька, краше заморской королевны, я за тебя хоть в огонь готов, а потому не
выйдешь ли в сад – единого слова ради! – после того, как все огни в доме
погаснут?
Анастасия была наслышана, что случается с девушками, которые
вот так выходят на свидания к велеречивым мужчинам. Сколько песен про это
сложено! Конечно, Васька – родня и совсем другое дело, он не похож на
злокозненного песенного красавца, однако тоже ликом пригож и не лыком шит:
прекрасно понимает, что ни в жизнь не отдаст суровая Юлиания Федоровна за него
Настю, если только… если только не надо будет срочно грех прикрыть.
– Грех, грех… – словно отзываясь на ее мысли, пробормотала
Магдалена, открыв наконец ларец и заглянув в него. – Грех вам, москвитянки,
такое непотребство с лицами своими творить! Страшно вообразить, какие личины
ряженые соберутся на те царские смотрины!
Она с презрением оглядывала сурмильницу, да румяльницу, да
белильницу, да коробочки с волосиками для подклейки бровей и балсамами, то есть
помадами, стекляницы с ароматными водками.
– Не пойму я вас, русских, – фыркнула Магдалена. – У нас в
Ливонии дамы, конечно, тоже красятся, но лишь чтобы пригожество свое
подчеркнуть. А вы словно бы другие лица вместо Богом данных малюете. Какие-то
красно-белые! Таких и не бывает наяву! У нас в Ливонии вот этак – то красятся
только непотребные, продажные женки. А у вас в Московии – каждая-всякая девица
и молодица. И еще отцы да мужья сами женам помады-румяна покупают, словно
нарочно их на продажу хотят выставить.
– Ну что ты несешь?! – всплеснула руками Анастасия. – Откуда
тебе знать, как в Ливонии непотребные женки мажутся? Ты с той Ливонии уже
десять лет как отъехала.
– Ну и что ж, у меня память хорошая! – задорно отозвалась
Магдалена. – Очень хорошо помню все-все, каждую мало-мальскую малость. Бывало,
придем с матушкой в костел, а кругом все вместе, и кавалеры, и дамы стоят,
ксендз в белом стихаре, хор голос возносит к куполу. Ладаном пахнет ах как
сладко-сладко… И дамы этак красиво себя ладонью обмахивают и шепчут: «Матерь
Божия, Святая Мария, Иисусе сладчайший…» – Она завела глаза восторженно, а в
голосе ее вдруг появился шипящий, свистящий, обольстительный польский выговор:
– А на каждом пальце перстни сверкают. А на груди – крестики золотые да с
каменьями. У вас же кресты наперсные одни лишь попы носят, а прочие их под
рубаху прятать должны. Даже и не похвалишься! Там все иначе… Юбки у дам
широчайшие, а в поясе все тоненькие-тоненькие, двумя пальцами обхватить можно.
Вот как меня!
Магдалена попыталась соединить пальцы на поясе, но
разочарованно вздохнула:
– Да ну, раскормили меня тут всякими вашими кашами! Скоро
стану толстомясая, как настоящая москвитянка!
– Не скоро еще, – утешила ее Анастасия, с трудом сдерживая
смех. – Худющая, словно сверчок запечный. Но ты, Маша, в словах остерегись, –
добавила уже серьезнее. – Я – так и быть, промолчу, а вот услышит матушка, как
ты ляшские
[2]
обычаи хвалишь – не было бы худа! Теперь ты наша, православная,
вот и веди себя по-нашему.
– Подумаешь, и слова не скажи! – буркнула Магдалена, однако
в глазах ее появилось испуганное выражение, тотчас, впрочем, и растаявшее, словно
запоздалый снег, и сменившееся искренним восторгом: – О… о, какие серьги!
Двойчатки, да с бубенчиками! Новые?
– Тетенька подарила к Рождеству.
– Больно рано! – ревниво отозвалась Магдалена, торопливо
вдевая в уши серьги и красуясь перед зеркалом. – До Рождества-то еще
седмица![3]
– Она к старшему сыну отъехать задумала. Сын ее – пронский
воевода.
– Курбский? – мигом насторожилась Магдалена. – Так он твоя
родня?!
– Ну да, мы с ним троюродные. И его матушка, и моя – Тучковы
урожденные. А ты знаешь, что ли, князя Андрея Михайловича?
– Как же, видела. Красавец писаный! Галантен, как настоящий
шляхтич, знает обхождение с дамами, по-польски говорит. Даже и по-латыни изъясняется!
– Да скажи на милость, откуда ж тебе все это ведомо?! –
застонала Анастасия. – Какая сорока на хвосте принесла?
– Да я сама по ночам сорокой оборачиваюсь и летаю там и сям,
– лукаво усмехнулась в ответ Магдалена, так и сяк вертясь, чтобы получше
разглядеть себя в серебряном шлифованном зеркале, вделанном в крышку ларца.
– Окстись! – махнула на нее Анастасия. – И придержи язык.
Потянут тебя на Божий суд, как ведьму, за такую болтовню – узнаешь тогда… Ой,
что это там такое?
Залились вдруг лаем кобели у ворот. Внизу по скрипучим
половицам пробежали чьи-то всполошенные шаги, раздался взволнованный голос
брата Данилы. Торопливо заговорила с кем-то мать. Дом полнился вскрикиваньем,
гомоном, торопливыми окликами. Громко заплакал малец Никитушка.
– Да что такое? – Магдалена прилипла к слюдяному окошечку. –
Надо быть, не татаре в одночасье нагрянули?! Нет, ничего не видно!
Обернулась, с досадой дунула на свечку, снова припала к
окну:
– Возок у ворот. Еще один. Боярыня какая-то выходит… Монах
за ней следом, ого, какой долговязый. Два господина важных идут. Бородатые
старики, ничего интересного. Ого! А вот и молодой какой-то. Гости к вам?
– Настька! – раздался снизу голос Данилы – такого голоса
Анастасия у брата отродясь не слышала. – Настька, отзовись! Чего в темноте
сидишь, дура? Неужто спать завалилась?! Не до сна теперь, очи-то продери!
Царевы бояре приехали, на смотрины звать! А ну, нарядись поскорее да рожу, рожу
намажь, не забудь!
Анастасия с перепугу метнулась куда-то, не видя ничего во
мраке, едва-едва рассеиваемом только лишь лампадным огонечком, и столкнулась с
Магдаленой. Девушки с перепугу схватились за руки – пальцы у Магдалены были
горячие-горячие, а у Анастасии – ледышки ледышками.
– Да как же? – пробормотала бестолково. – Да что же это? Ты
ж говорила, смотрины во дворце будут…
– Царевы бояре, – выдохнула возбужденно Магдалена. – От
самого царя! Ох, Матка Боска, Езус Христус…
