Государь выехал в поле с большой и шумной свитой. Он был в
золоченом терлике,
[34]
в котором его поджарая стать смотрелась особенно
привлекательно. Как никогда, Иван Васильевич сам напоминал хищную птицу, да и
чувствовал он себя по-соколиному легко и свободно. В последние дни нестерпимо
щемило тоской сердце, а нынче как-то все отошло-отлетело: и незабываемая потеря
Анастасии, и позорная неудача с польским сватовством, и мучительные Бомелиевы
откровения. Все забылось – осталось лишь это просторное поле, уже по-осеннему
прилёглое, с промельками желтизны в траве, посвист ветра в вышине, разноцветные
релки вдали, веселый людской гомон, нетерпеливая собачья разноголосица – да
неподвижные птицы на «клетках» за плечами ловчих сокольников.
«Клетки» являли собой деревянные рамы, сделанные из
нескольких нашестей. На этих нашестях сидели, нахохлившись под клобучками,
прикрывавшими головы, соколы. На ноги птиц были надеты особые опутенки с
продетыми сквозь них тоненькими ремешками-должиками. Должики привязывались к
нашести и не давали птице спорхнуть. Движение ловчих сокольников сопровождалось
мелодичным перезвоном: ведь чтобы птица не могла утаиться в кустах с добычей, к
ее хвосту привязывали бубенчики. Эти самые бубенчики и наполняли стылый осенний
воздух тем чудным перезвоном, который так радовал сердце царя.
Кроме того, соколы сидели на рукавицах у некоторых ловчих и
охотников. На одну из таких птиц и косился беспрестанно Иван Васильевич со
смешанным чувством восхищения и досады. Именно эта досада, а вернее, зависть и
была той ложкой дегтя, которая несколько портила ему наслаждение сегодняшним
днем. Птицей был белый кречет…
Кречетов царь полагал наилучшими из ловчих птиц. По
стремительности, легкости полета и меткости броска с ними могли сравниться
только ястребы, однако ястребы, как известно, сами бросаются на добычу, ими
травят с руки, вдогон дичи, а кречетов надобно напускать. Именно это высокое,
вдохновенное мастерство сокольего напуска и любил Иван Васильевич до сердечного
стеснения, поэтому и предпочитал ястребам кречетов. Их отлавливали для царской
охоты на берегах Печоры, на скалах, подманивая птиц на голубиное сладкое мясо,
а потом обучали охотиться. Зная любовь царя к кречетам, все прочие старались
иметь у себя именно этих крупных, порою чуть ли не в аршин ростом, серых,
пестрых, бурых или красноватых птиц. Реже всех попадались и дороже всех
ценились белые кречеты.
Вот на такого и косился сейчас царь.
Белого кречета, облаченного в шитый разноцветными шелками,
серебром и золотом клобучок, а также в украшенные жемчугом нагрудник и
нахвостник, держал на рукавице сокольник недавно появившегося при дворе князя
Темрюка Черкасского, сидевший на белом же скакуне и сам являвший собой зрелище
не менее великолепное, чем редкостный кречет. Это был совсем еще мальчишка,
юнец безусый, но до чего хорош, стервец! В нем не было мягкой, припухлой
бабоватости всеобщего обольстителя Феденьки Басманова – черты юного лица,
чудилось, проведены резцом по слоновой кости. Длинные, к вискам, скромно
потупленные глаза, брови вразлет от переносицы – но как же тонки и шелковисты эти
брови, как нарядны круто загнутые ресницы, как нежно розовеет румянец на скулах
и по-девичьи туги вишневые губы…
«Ай, пакость!» – передернул плечами Иван Васильевич, пытаясь
вызвать в себе отвращение, однако отвращение не слушалось и не приходило. Глаза
так и липли к лицу чудного отрока. И не он один бросал смущенно-восхищенные
взгляды на сокольника! Единственный сын Темрюка, Салтанкул, вообще ехал с этим
юнцом стремя в стремя, более напоминая телохранителя при царственной особе, чем
княжича – рядом с ловчим.
«Небось любовники! – подумал Иван Васильевич, заметив, как
Салтанкул жмется к сокольнику коленкою, – и удивился ревности, украдкой
цапнувшей за сердце. – Тьфу! Глумцы, кощунники!»
Он смерил высокомерным взором красивое, хищное лицо молодого
Темрюковича – и с удивлением обнаружил некоторое сходство с нежным ликом
мальчишки. «Может, ублюдок княжеский? Братец Салтанкула? Темрюк не отсылает
мальчишку от себя, Салтанкул любит его по-родственному, а для именитых гостей
выдают байстрюка за ловчего?»
Он повел вокруг прояснившимся взглядом. Время было начинать
охоту, а не думать о всяких глупостях!
Гости выжидательно смотрели на царя. Чьего сокола напустят
первым? Или всех сразу?
Иван Васильевич благосклонно улыбнулся Черкасскому:
– Ну что, Темрюк Айдарович, пускай своего красавца!
Обрадованный и донельзя польщенный таким предпочтением,
князь поклонился царю, приложив руку к сердцу, но не ломая косматой шапки (и
он, и вся его свита постоянно были, по их обычаю, с покрытыми головами), и
что-то быстро приказал красавчику-сокольнику. Иван Васильевич разобрал в этой
скороговорке только одно известное ему кабардинское слово «намыс», то есть
«честь». Ну, понятно, Темрюк гордится оказанной ему честью… не подозревая, что
заслужил ее не он, а этот мальчишка! Тот сверкнул ответной улыбкой, привычным
движением распутал должик на ногах птицы и сдернул яркий клобучок.
На миг взоры всех охотников с равным, чистым восхищением
впились в великолепного кречета, любуясь его сжатым с боков туловищем с очень
развитой грудью, его крупной головой, откинутой назад, его сильно изогнутым
крепким клювом, который кончался острым крюком, его кривыми, острыми когтями,
которые сейчас сильно вцепились в перчатку из мягкой кожи, облегающую кулак
сокольника.
– Айда! – Мальчишка, «ставя вверх», вскинул тонкую, но
сильную руку так резко, что на какое-то мгновение всем почудилось, будто он
вылетит из седла вслед за подброшенным кречетом, который стремительно взмыл, в
одно мгновение превратившись в маленькое, почти неразличимое пятнышко. Великий,
поистине великий «верх»![35]
Царь свистнул – и тотчас началось…
– Уй! У-уй! У-у-уййй! – разноголосо заблажили псари, пуская
курцев.
Заливисто лая и размахивая пушистыми хвостами, борзые
расстелились по полю, опоясали рощицу, гоня затаившихся зайцев. Трещали
трещотки, били барабаны, гудели горны и свистели дудки. Шум стоял неимоверный!
И вот среди зелено-желтой травы мелькнула серая тень. Первый
заяц! Все задрали головы – и увидели, как белый кречет камнем пал с небес, без
промаха, с первой же «ставки» закогтив русака.
