Глядя на это полунагое, бледное тело, думая о том, как оно
сплетается с поджарым, смуглым телом Темрюковича, Иван Васильевич глухо
застонал. Его всегда страшно возбуждали мысли о чужой страсти, картины,
возникавшие в распаленном мозгу. Его воздержание было слишком долгим, слишком!
Не отдавая себе отчета в том, что делает, он выхватил короткий охотничий нож и
распорол одежду Салтанкуловой любовницы сверху донизу. Но ему мало было сейчас
просто наброситься на это покорно распростертое тело и овладеть им. Еще надо
было отплатить за ту нечистую, похотливую дрожь, которая мучила его там, на
поле. Он нашарил в траве ту же плеть, которой эта тварь терзала коня, и от всей
души опоясал тонким кровавым следом ее тело.
Девка выгнулась дугой, испустила хриплый крик и открыла
глаза. Ни следа от тумана беспамятства! Этот взгляд ожег Ивана Васильевича, и
какое-то мгновение он стоял недвижимо, не веря тому, что прочел в этих раскосых
черных очах. Не страх, не ненависть. Отчаянный призыв и страсть!
Испугавшись чего-то, он снова ударил – на сей раз слабее,
потому что руки не слушались. Девка взвилась, будто змея, ставшая на хвост, и
так же, по-змеиному, обвилась вокруг царя всем телом. Он выронил плеть, стиснул
ее – даже захрустели косточки стройного тела! Впился в губы. Холодные, тугие,
они отвечали так, что у царя подкашивались ноги. Чудилось, в жизни не бушевало
в груди такого темного, мрачного пламени, как сейчас, когда полуголое, избитое
тело льнуло к нему!
– Еще, еще… – прохрипела она прямо в его целующий рот, и
Иван Васильевич с трудом сообразил, что девка просит ударить ее снова.
Плеть валялась где-то в траве, поэтому он не ударил, а
защемил пальцами кожу на груди и с оттягом, с вывертом потянул. Девка вновь
переломилась в поясе, выставила красные соски, которые он щипал и кусал,
оставляя влажные полукружья зубов, а она билась в его руках, хрипела от
наслаждения, терзая пальцами его плечи… И вдруг затихла, зажмурилась,
сглотнула, и ее лицо, только что искаженное страстью, приобрело довольное,
сытое выражение.
Иван Васильевич от изумления ослабил хватку, и девка
вывалилась из его рук. Села, принялась оправлять на себе одежду, не обращая на
него внимания, словно он был не мужчиной, а какой-то прислужницей, которой
можно не стыдиться. И вдруг он понял, что эта змея по имени Кученей уже
получила от него то, чего жаждало ее тело. Эти побои, щипки и укусы заменяли ей
мужскую ласку! А он, значит, остался с носом?!
Иван Васильевич рухнул на нее и попытался растолкать ноги
коленями, однако Кученей сопротивлялась люто, стискивала зубы, вывертывалась с
такой гибкостью, словно избитое тело ее и впрямь поросло вдруг скользкой
змеиной кожею. Но где ей было противостоять разохотившемуся, распаленному
мужчине! Навалился, прижал к земле, уже, считай, одолел, как вдруг она гибко
вытянула руку – чудилось, та даже удлинилась на какое-то мгновение! – и
вцепилась в его же собственный отброшенный кинжал. Прижала к своему горлу, лицо
вмиг стало строгим, отрешенным:
– Пусти, не то зарежусь!
Голос звучал так по-девчоночьи отчаянно, русские слова
выговаривались так смешно, что у Ивана Васильевича мгновенно остыло все в теле.
То ли от нового изумления, то ли от злости, то ли от жалости… Но он ей
почему-то поверил, поверил сразу. Зарежется, как Бог свят, зарежется!
Полежал еще, придавливая ее своим телом и пристально
вглядываясь в глаза, потом поднялся на ноги. Она тотчас вскочила, ожгла
огненным взором – и кинулась к Салтанкулу. Затрясла, затормошила. Иван
Васильевич думал, она пытается привести княжича в сознание, однако ему, видно,
суждено было в этот день изумляться снова и снова: Кученей просто вытряхнула
бесчувственное тело из бешмета и торопливо напялила его, скрыв свои лохмотья.
Вскочила, натуго затягивая пояс. Ну что ж, бешмет Салтанкула
был ей длинноват и прикрывал чуть не до колен. И хорошо, а то ведь порточки
тоже в клочья, в клочья…
Иван Васильевич нахмурился, вспоминая нетронутую белизну ее
целомудренно стиснутых ног, потом перевел взгляд с ее лица на лицо беспамятного
Темрюковича и спросил, уже почти уверенный в ответе:
– Он тебе кто?
– Брат родной.
– Видать, крепко брат тебя любит?.. – спросил с подначкою,
но в ее точеном лице ничего не дрогнуло:
– У нас все братья сестер любят крепко, глаз с них не
сводят, не дают в обиду.
– А ты, значит, дочка князя Темрюка?
Она кивнула, глядя исподлобья.
– А знаешь, кто я?
Кученей ничего не ответила, только дрогнула губами так
неприступно, словно не она минуту назад впивалась в мужское тело, исходя
сладострастным стоном: «Еще, еще…» Да, сейчас перед Иваном Васильевичем была
только бешено гордая черкешенка, которая не задумываясь выбрала бы смерть, а не
бесчестие.
Он усмехнулся. А ведь с этой девчонкой не соскучишься! И
какая красота, Боже, ну какая же чудная, неописуемая красота…
– Тебе с косами больше пристало, чем в шапке, – буркнул он,
смущаясь вновь проснувшегося желания. Вот же ведьма, околдовала она его своими
холодными, скользкими губами, что ли?!
Девушка потупилась. Так они стояли какое-то время друг
против друга, не зная, что делать и что говорить. Потом Кученей подобрала с
травы свою косматую шапку, встряхнула ее и нахлобучила, заботливо скрыв под ней
косы. Подошла к коню брата и вскочила в седло, не заботясь более ни о своем
привязанном, избитом белом скакуне, ни о Салтанкуле, который начинал слабо
постанывать – верно, приходил в себя.
Иван Васильевич смотрел на нее, вдруг ощутив себя брошенным,
одиноким ребенком. Страшно не хотелось, чтобы она вот так, просто повернулась –
и уехала, и исчезла!
Девушка, словно нарочно, на него не глядела – подняв голову,
напряженно всматривалась в небо. И вдруг с радостным горловым кличем:
– Кагаз! – вскинула руку.
«Кагаз» по-кабардински значит «вернись», это слово Иван
Васильевич тоже знал: слышал, как сокольники черкесские подзывают своих ловчих
птиц. Он уже устал нынче удивляться и только головой покачал, когда с неба пал
белый кречет и осторожно опустился на протянутую руку Кученей.
Конечно, ведьма, что тут еще скажешь…
Она резко послала коня рысью. Царь, мстительно усмехнувшись
закопошившемуся на земле Салтанкулу, пошел к своему коню. Из-за релки показался
Малюта. Когда он подъехал поближе, Иван Васильевич увидел кровавый рубец по
лицу и понял, каким же образом прорвался мимо Скуратова чертов Темрюкович. Ну,
Малюта ему это рано или поздно припомнит!
