Известно – овдовев, мало кто чешет трепака на радостях.
Вдовцы, особенно потерявшие любимых жен, часто завивают горе веревочкой. Но уж
государь Иван Васильевич завил его не веревочкой даже, а самым толстым
ужищем.[36]
С некоторых пор не утихали в царских покоях пиры и гульбища, на
которых людей почтенных и родовитых не звали. Они сперва маялись подобным
бесчестием – ведь даже не получить с царева стола приношения считалось позором
для родовитого человека, не то что не быть званым на пир государев! – однако
потом только радовались, что минует их чаша сия.
Князь Михаил Петрович Репнин был зван на один из таких пиров
со скоморохами и ряжеными. Царь поначалу молча пил, а правил за столом вконец
разошедшийся шут его Митроня Гвоздев. Молотил языком, что цепом, слова никому
не давал молвить. Уж на что Малюта Скуратов был крут, а и тот начал
косоротиться.
На беду, попалась Гвоздеву на зубок царева невеста Кученей.
Будущая-де государыня потому так ловко носит мужское платье, что еще с детства
они с братом частенько менялись одеждою и дурачили мамок-нянек, да и вообще
были столько дружны и неразлучны, что даже спали в одной постели… а может, и до
сих пор спят! Надо было полностью ополоуметь, чтобы ляпнуть такое, но, видно,
Господь твердо решил нынче погубить Митроню, вот и лишил его разума.
Иван Васильевич, казавшийся к этому времени уже в дымину
пьяным, вдруг подхватился и вылил на голову Гвоздева миску огненно-горячих щей,
только что поставленную на стол и исходившую густым паром.
С жутким криком Митроня повалился на пол. Кожа на его голове
повисла клочьями, белые, сваренные глаза полезли на лоб… Пирующих размело по
углам, самые слабые выворачивали наизнанку нутро.
Кликнули царского лекаря Бомелия. Даже у всегда
невозмутимого, лукавого и насмешливого, аки бес, иноземца тошнотворный комок
подкатил к горлу при виде облупленной головы Митрони Гвоздева!
– Бомелий, – пьяным голосом попросил царь. – Полечи моего
верного шута, пусть снова играет.
– Боюсь, что теперь ни вы, ваше величество, ни сам Господь
Бог не заставите этого несчастного играть вновь, – холодно ответил Бомелий,
брезгливо отряхивая свои тонкие, длинные пальцы, которыми только что безуспешно
пытался нащупать пульс у примолкшего Митрони.
– Ну вот, – огорчился царь, небрежно махнув рукой, чтобы
унесли мертвого. – А как же мы будем веселиться без шута? Сам я не гожусь… Эй,
кто из вас заменит Гвоздева?
Его расползающиеся в разные стороны глаза с усилием
ощупывали перепуганные лица гостей.
– О, вот кто нас повеселит! – оживился вдруг Иван
Васильевич. – А ну, Михаил Петрович, надевай личину да пляши!
И в именитого, почтенного боярина Репнина полетела
размалеванная личина, которую частенько нашивал злополучный Митроня: с
наклеенными, непомерно густыми бровями, с двуцветной, половину рыжей, половину
зеленой мочальной бородой и носом, бывшим размером с добрую репу.
Михаил Петрович успел увернуться, и позорная харя пролетела
мимо. Боярин вскочил и какое-то время стоял в полной растерянности. И вдруг
слезы хлынули из его глаз.
– Что ж ты деешь, царь христианский?! – вскричал он плачущим
голосом. – Недостойно тебя творить такое глумство и кощунство с верными твоими
боярами. Боярством трон исстари был крепок!
– Что-о?! – бешено вскочил царь, и все с изумлением
заметили, что ни в лице его, ни в голосе нет ни следа хмеля. – Опять старые
речи, будто кем-то трон другим мой крепок, а я – дурак на том троне?! Заткнись,
Репнин! Не то я тебе сам заткну глотку!
Потрясенный этим взрывом гнева боярин отпрянул – и свалился
с лавки. Но никто даже не засмеялся.
– Вон! – рявкнул Иван Васильевич, и несчастный Репнин, не
чуя ног от позора, опрометью бросился вон из покоев.
Не помнил, как добрался до дому и слег. Наутро друг его и
приятель, Михаил Воротынский, казанский герой, отправился увещевать государя –
и был прямиком из дворца выслан аж на Белоозеро со чады и домочадцы! Репнин же
на другой день, по пути во храм Божий, был зарезан каким-то обезумевшим
разбойником.
Где это видано, чтоб в Москве посреди бела дня добрых людей
разбойники резали? Чай, не Рим какой-нибудь, не Париж, где, слышно, одни только
разбойники и живут, молясь своему католическому Богу! Не удивительно, что
убийство сие напрямую увязали с государевым гневом. И бояре прикусили языки,
втихомолку кляня себя, что, во-первых, не чесанули в Ливонию тайком, как
поступили умнейшие: Вишневецкий, Заболоцкий, Тетерин, Ноготков-Оболенский, а
во-вторых, отсрочили царскую свадьбу. Бунтует в государевых чреслах семя, бьет
в голову и мутит разум! Был бы женат на своей черкешенке, может, поутих бы…
Но напрасно бояре надеялись, что немилости монаршие
уменьшатся со вступлением в новый брак. Сыграли свадьбу со всей пышностью,
денно и нощно царь канителил молодую, горячую жену, а едва восставши с ложа,
сыпал новыми и новыми указами, направленными против старинных родов. К примеру,
ограничены были права князей на родовые вотчины: если который-то князь помирал,
не оставив детей мужеского пола, вотчины его отходили к государю. Желаешь
завещать брату или племяннику – спроси позволения государя, а даст ли он сие
позволение? Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сразу угадать: нипочем не
даст! И не давал…
Более того: вотчины у многих бояр были переменены. Чуть не
первым пострадал князь Владимир Андреевич. Отныне он уже не звался старицким и
верейским: получил в надел Дмитров, потом, вместо Дмитрова, Боровск и
Звенигород; прежний «двор» его был разобран в царскую службу и заменен новыми
людьми, назначенными Малютой Скуратовым. Княгине Ефросинье приказано было
немедля постричься в монахини, чтоб не мозолить более глаза государю, а сам
Владимир Андреевич загремел воеводою в Нижний Новгород со всем прочим
семейством, плача по утраченному положению и в то же время благодаря Бога, что
не сложил голову или не попал тоже в монастырь. Вот когда аукнулось Старицким
старинное честолюбие и жажда воссесть на престол!
Снова зачесали бояре в затылках. Все, кто в свое время не
решался присягать царевичу Дмитрию, теперь затаились, выжидая гонений. Однако
на некоторое время в Кремле наступило затишье: осенью 1563 года умер царев брат
– князь Юрий Васильевич.
* * *
Михаила Темрюковича всегда пропускали в царицыны покои
беспрепятственно. Царь, хоть и недолюбливал шурина, остерегался противоречить
своенравной жене, которая, чуть что не по ней, хваталась за нож либо лезла в
петлю, поэтому новоиспеченный боярин и окольничий Михаил Темрюкович Черкасский
бывал у царицы и среди дня, и в полночь-заполночь, не уставая выражать ей свою
благодарность.
