Едва Темрюкович оказался в светлице, его угрюмство,
навеянное строптивостью Грушеньки, словно ветром унесло. Сестра, одетая, по ее
любимой привычке, в мужской черкесский костюм, сжимавшая в руке хлыст, стояла
подбочась посреди стайки молоденьких боярышень, облаченных в одни только
сорочки. Несмотря на скудость своих одеяний и видимые признаки смущения: девицы
визжали, прятались по углам и прикрывались руками, – испуга и стыда на их
пригожих лицах и в помине не было. Девки смело встречали взгляд похотливо
вспыхнувших глаз царицына брата. Грушенька Федорова была одна такая дикарка
среди этих смелых, дерзких девушек, которых Марья Темрюковна долго подбирала
для своего окружения, отсеивая затворниц и праведниц и не обращая ни малейшего
внимания на родовитость. Для парадных выходов и приличных приемов у нее имелось
сколько угодно почтенных боярынь и боярышень, однако самыми ближними были вот
эти пятеро. Если и ходили смутные слухи о скоромных, не всегда пристойных
забавах, которым предается молодая государыня в своих покоях, то доподлинно,
толком никто ничего не знал: девки Марьи Темрюковны горой стояли друг за
дружку, а прежде всего за царицу, храня тайны своих игрищ. Грушеньке давно уже
было бы отказано от двора, когда б не особое, изощренное удовольствие, которое
испытывала царица при виде ее смущения. Кроме того, Кученей отменно владела
восточным искусством плести козни и своевременно застращала Грушеньку: если
распустит язык, начнет болтать лишнего, ее ославят на всю Москву так, что ни
один добрый человек не присватается. Впрочем, Грушенька чаще проводила время в
сенях, оберегая покой государыни, почти и не принимая участия в ее забавах.
Среди множества этих забав одной из любимых была игра в голубок и ворона, и
Кученей с ума сходила от злости, когда ей мешали во время игры.
Заметив, как помрачнели глаза сестры, Михаил Темрюкович
отошел в уголок и сел на лавку, всем своим видом показывая, что не желает
никому испортить удовольствие.
Ворона изображала Марья Темрюковна. Одетая в черный шелковый
кафтан и мужские шаровары, она металась по просторной палате, а девицы должны
были от нее убегать. Темрюкович вглядывался в мельтешенье обильных белых телес,
раздувая ноздри: сладко, дурманно пахло взопревшей девичьей плотью. Русские
красавицы нравились ему, ой как нравились… Стало трудно сидеть; Темрюкович
раскинул пошире ноги, чтобы не стеснять набрякшее естество. Однако стоило ему
взглянуть на сестру, как возбуждение еще усилилось. Кафтанчик облегал ее,
словно вторая кожа, а под ним, сразу видно было, царица не носила ничего, даже
тончайшей сорочки: соски натянули тонкий шелк.
Черкасский облизнул губы.
Черная вороница Марья Темрюковна была проворна и ловка, и
если не перехватала всех девок одну за другой в течение минуты, то лишь потому,
что желала продлить удовольствие от игры. Каждую пойманную голубку она
награждала поцелуем в губы взасос, и порою этот поцелуй затягивался, словно ни
жертва, ни вороница не могли прервать удовольствие. При этом Кученей гладила
голубку в таких укромных и постыдных местечках, так умело ласкала, что девка
потом едва стояла на ногах. Пойманные голубки жались в уголке, пожирая царицу
жадными, нетерпеливыми взорами, а она продолжала наслаждаться погоней. Но вот
была поймана последняя пташка, и Мария Темрюковна замерла, досадливо косясь на
брата.
Он усмехнулся, прекрасно понимая, что, как ни вольна Кученей
в своих причудах, она не осмелится даже брату показать, чем именно предстоит
голубкам купить свою свободу. Сколь ни распалены девки, они не станут оголяться
при мужчине. А ведь завершение игры в том и состояло, что и царица, и девушки
ложились, обнаженные, на ее постель и предавались таким разнузданным забавам,
прознай про которые их родные с ума спятили бы от позора. Самое смешное, по
мнению столь же распутного, как и сестра, Темрюковича состояло в том, что девки
не утрачивали девства, и когда особенно любимая царицына наперсница выходила
замуж, ее окровавленные простыни были с честью предъявлены посрамленным гостям,
мигом приглушив все пакостные шепотки.
Итак, Михаил Темрюкович не тронулся с места, и Кученей
принуждена была притушить недовольный пламень в очах. Махнула девушкам: подите,
мол, прочь, – и те нехотя уплелись в соседнюю палату, бросая на царицына брата
неприязненные взоры.
Ничего, в другой раз натешатся! А ему надо поговорить с
сестрой наедине.
Услышав, что девичий гомон в светлице затих, Грушенька
осторожно приоткрыла дверь – и тут же испуганно отпрянула, увидев, что царица
застыла в объятиях своего брата. Их поцелуй отнюдь не походил на родственный, и
девушка отчаянно пожалела, что увидела это, что подтвердились самые пакостные
слухи о взаимоотношениях обоих Темрюковичей.
Ой нет, меньше знаешь – лучше спишь! Она попыталась закрыть
дверь, но не смогла: что-то мешало. Опустила глаза – и едва не вскрикнула,
увидав ногу, обутую в щегольской сапожок и поставленную на порожек. В то же
время чья-то рука обхватила Грушенькину голову, зажимая ей рот, а в ее
перепуганные глаза глянули насмешливо прищуренные мужские глаза. Неведомо
откуда взявшийся человек покачал головой, как бы предупреждая Грушеньку, чтоб
не издавала ни звука, а потом убрал ногу и осторожно прикрыл дверь – но не
совсем, а оставив малую щелочку. Осторожно опустив сомлевшую со страха боярышню
на лавку, он припал ухом к щели, в то же время настороженно озираясь, чтобы
сразу заметить, если кто-то внезапно появится в сенях.
* * *
Мария Темрюковна в объятиях брата быстро забыла о своих
огорчениях и изгнанных девушках и обвилась вокруг него, как змея вокруг коряги.
Салтанкул был возбужден ничуть не меньше, но все же с усилием разомкнул ее руки:
– Нельзя, опомнись. Нельзя!
Он не позаботился понизить голос: ведь для русских
черкесская речь была сущей тарабарской грамотой.
– Но здесь никого нет, – простонала царица, распахивая
кафтанчик и изгибаясь, чтобы подставить соски его губам. – Все хоронят князя.
– Я был на панихиде, – кивнул Темрюкович, с сожалением
отстраняя сестру, но все-таки не удержался – лапнул ее, пощекотал родинку под
левой грудью, больше похожую на третий сосок. – Там собралось много женщин на
царицыной половине. Почему ты не пошла?
– Пожалела Юлианию, – усмехнулась Кученей, которую эта
грубая ласка несколько приободрила. – Она меня видеть не может – как и я ее.
Нынче ей и так тяжко, пусть хотя бы я не буду мозолить ей глаза.
– Юлиания – красивая женщина, – с пакостным выражением
сказал Темрюкович. – Все еще красивая! Недаром государь так горячо выражал ей
свое сочувствие.
Лицо Кученей исказилось:
– Знаю! Я знаю! Не будь она женой его родного брата, он
давно бы затащил ее в постель!
