– Что ты говоришь? – лицемерно удивился Темрюкович, который
не раз замечал, какие взгляды бросал государь на свою скромную, с вечно
потупленными глазами невестку. – А я думал, он тебе верен…
Это тоже было чистейшим лицемерием. Темрюкович бывал на
царевых пирах во вновь выстроенном дворце в Александровской слободе и прекрасно
знал, чем они порою заканчиваются. Сюда затаскивали всякую согласную девку, за
неимением таковых не брезгуя и несогласными. Слышал он также шепотки, что при
первой жене, Анастасии, государь и впрямь мог считаться образцом супружеской
верности, а «эта дикарка», видно, ему не по нраву, если, подвыпив, он готов
взять всякую попавшуюся под руку бабенку.
Марья Темрюковна люто блеснула глазами:
– Он был верен в первую ночь, когда наслаждался моим
девичеством. А потом… Он часто восходит на мое ложе, но с ним что-то сталось в
последнее время. – Она опасливо оглянулась. – Я заметила… ему мало одной
женщины. Бывает, я даже умоляю его оставить меня в покое. Я кричу от боли, а он
снова и снова набрасывается на меня.
– Но ведь тебе нравится боль, – угрюмо пробормотал
Темрюкович, которому было тяжело слушать откровения сестры – и не терзаться при
этом ревностью.
Конечно, он знал, что жена должна покоряться мужу; к тому
же, своими многочисленными благами Черкасские были обязаны именно умению
Кученей ублажить своего венценосного супруга. Однако Темрюкович ничего не мог с
собой поделать. Ведь прежде они были неразлучны с сестрой, став любовниками в
ранней юности, лишь только начала кипеть кровь в еще полудетских жилах. Но
потом, когда Темрюк Айдарович Черкасский задумал перебраться в Россию, он
призвал к себе самую старую знахарку, о которой было известно, что она
мастерски превращает потаскух в невинных девиц, и велел ей зашить ложесну
Кученей, да так, чтобы никто и заподозрить не мог, что она давненько утратила
девство. Князь Черкасский, который был старше дочери всего на пятнадцать лет
(его женили совсем мальчишкой), и сам не мог спокойно смотреть на ее
поразительно красивое лицо, у него тоже горела кровь при мысли о ее волнующем
теле, но он понимал, что может найти утешение у других женщин, в то время как
прекрасная Кученей принесет ему нечто большее, чем мимолетное наслаждение:
богатство и высокое положение. После этого он от души выпорол сына и дочь:
Салтанкула – чтоб не смел больше трогать сестру, Кученей – чтоб покрепче
сжимала свои стройные ножки перед мужчинами. Обоих унесли чуть живыми. Знахарке
же полоснули по горлу лезвием, дабы не сболтнула где чего не надо, и Темрюк
Айдарович начал готовиться к переезду в Московию.
За хлопотами он не заметил, что дети его усвоили тяжелый
урок очень своеобразно: Салтанкул наряжал сестру в мужской наряд и забавлялся с
ней противоестественным способом, словно с каким-нибудь пригожим мальчишкой из
горного аула, среди которых находилось немало желающих доставить удовольствие
молодому князю. Кученей же страстно полюбила боль, и чем сильнее охаживал ее
плетью брат, тем более был уверен в ее наслаждении.
– Он изменился, – продолжала Кученей. – Он очень похудел –
ты заметил? Так меняются люди после какой-то тяжелой болезни. А он ничем не
болел, только когда-то давно, еще до меня. Иногда чудится, будто его сглазили,
а может, опоили каким-то зельем.
Темрюкович пожал плечами. Пожалуй, немало в Москве, в
России, в Ливонии людей, которые не прочь были бы отравить московского царя. А
уж тех, кто сопровождал каждый его шаг недобрыми помыслами, и того больше!
Вполне может статься, что и сглазили. Ведь Кученей права: за последние два года
царь подурнел собой. Некогда красивый, плотный мужчина, он усох телом и ликом,
вдобавок бреет голову, как татарин, и в свои тридцать три года выглядит на
десяток лет старше.
– Он стал таким злым… – Кученей зябко обхватила руками
плечи. – Недавно нашел в светлице старую вышивку своей первой жены – как это я
не выбросила ее, глупая! – ту, что Анастасия не закончила перед смертью. Туда
была воткнута игла, он уколол палец – и набросился на меня с такой яростью, с
такой злобой… Начал кричать, что я нарочно причинила ему боль. Подумаешь, боль!
– Глаза ее мечтательно блеснули. – Всего-то и было, что маленький, совсем
незаметный укол. И он все время боится, как бы его не отравили. Даже у меня
ничего не ест – требует, чтобы на каждой трапезе присутствовал князь Вяземский.
Тот пробует, только потом отведывает пищу царь.
– Я заметил, – кивнул Темрюкович. – На пирах теперь то же
самое. Как бы он ни был пьян, всякое новое кушанье пробует сперва Вяземский.
Царь верит ему да Малюте Скуратову, ну, еще Басмановым, а больше, кажется,
никому.
– Больше всех он верит Бомелию, – усмехнулась Кученей.
Человек, затаившийся в сенях, при звуке этого имени
нахмурился.
– С тех пор, как Бомелий выведал отравителей Анастасии, царь
проникся к нему великим уважением. Смотрит ему в рот, ловит каждое слово. Когда
не может уснуть, зовет Бомелия, и тот приносит ему какое-то питье, от которого
государь почти сразу успокаивается.
– Вот об этом я и хотел поговорить с тобой, – встрепенулся
Темрюкович. – Я тоже это заметил. Знаю, Бомелий частенько бывает здесь и
веселит тебя своей болтовней. Этот человек может быть нам полезен.
– Чем? – распахнула его сестра свои прекрасные черные глаза.
– Именно тем безоглядным доверием, которое испытывает к нему
твой супруг. Он ведь ничего не скрывает от лекаря, верно?
– Конечно. Делится с ним каждой малостью. Только вчера,
будучи у меня, Бомелий рассказывал, как царь выражал ему свое возмущение.
Воротынский-князь, сосланный в Белоозеро, прислал ему письмо, где жаловался на
тягости своего заточения. О эти русские! – вдруг воскликнула Кученей
презрительно. – Они даже не понимают, что такое ссылка! Ты думаешь, Воротынский
пенял царю на пытки, унижения, которые ему приходится терпеть? Нет – поскольку
его не бьют, не пытают, не унижают. Он жаловался на голод и холод? Нет – ведь
он не голодает и не холодает. Хотя столом своим он все же недоволен. Об этом и
было в письме. Не дослано-де ему двух осетров свежих, двух севрюг, полпуда ягод
винных, полпуда изюму, трех ведер слив. Князь Михаил, страдалец опальный, бил
челом, что ему не прислали государева жалованья: ведра романеи, ведра рейнского
вина, 200 лимонов, пяти лососей свежих, двух гривенок.
[37]
гвоздики, десяти
гривенок перцу, пуда воску… Бомелий сказывал, что узнику идет еще и денежное
жалованье! – Кученей захохотала, шаловливо обнимая брата. – О, я бы очень
хотела оказаться в такой ссылке. Желательно не одна, а вместе с родичами… хотя
бы с одним из них.
Темрюкович невольно отшатнулся. Он понимал, что сестра
шутит, но не нравились ему такие шутки.
