Темрюковна чуть не каждый день призывала к себе лекаря
Бомелия и донимала его вопросами, нет ли в ее худощавом, словно бы мальчишеском
теле признаков беременности. Бомелий всякий раз с сожалением пожимал плечами и
ответствовал, что ничего не находит. Но, если ее величеству угодно, он
приготовит новое укрепляющее питье, после которого, возможно, у ее величества…
Кученей, которая, совершенно как ее муж, пьянела от этого пышного титула и
теряла всякое соображение, охотно соглашалась – и пила, пила, пила все новые и
новые лекарские снадобья, удивляясь, почему они не помогают. Не меньшего
удивления было достойно, что ей так и не удалось соблазнить Бомелия, чем
Салтанкул, сиречь Михаил Темрюкович, был откровенно недоволен, обвиняя сестру в
том, что она противится его воле. Впервые между братом и сестрой пробежала
черная кошка…
Проведав царицу и простившись с ней, Бомелий тихо, бесшумно,
порою оставаясь не замеченным даже часовыми, проскальзывал в государеву
опочивальню, заранее зная, что увидит там: трепет свечного пламени вокруг ложа
– и блестящие, бессонные глаза человека, лежащего в постели и дрожащего от
страха.
Пока никто, кроме архиятера, не знал, что с некоторых пор
главным чувством, жившим в душе царя, был страх. Днем он еще держался,
отвлекаясь молитвами и мстительными размышлениями о том, как подчинить боярство
своей власти, однако ночью…
Хуже всего было то, что Иван Васильевич и сам не знал, чего
боится. Темноты и света, одиночества и многолюдствия, тишины и шума, молчания и
разговоров, каких-то известий – и безвестности. Всего! От каждой малости
окатывало тело то студеной водой, то кипятком, бросало в обильный пот.
При появлении архиятера царь сперва сжимался в комок, норовя
спрятаться с его глаз, а потом садился в постели и начинал тревожно озираться,
причем при каждом его движении металась по стенам большая, косматая и впрямь
страшная тень его остробородой головы.
– Испортили, испортили меня, Бомелий! – бормотал царь, дико
водя глазами по сторонам и комкая одеяло, словно умирающий, который обирает
себя. – Страшно мне! Знаю, затаилось оно… моей смерти чает!
Бомелий подходил, глядел успокаивающе, согласно кивал – в
такие минуты он остерегался противоречить царю. Лекарь отлично знал, кто такое
это «оно», которого так сильно боялся Иван Васильевич. Все то же боярское
чудовище, вроде сказочного Змея Горыныча, только голов у него не три, а великое
множество. Как никогда раньше, воскресла в душе царя прежняя, детская ненависть
к боярам, и его страхи были во многом страхами ребенка, который каждый день
ложился в постель, не зная, доживет ли он до следующего утра.
Во многом… но не во всем. Была еще и другая причина.
Из складок своей одежды Бомелий доставал малую стекляницу и
наливал оттуда в царев кубок несколько капель, разбавляя слабым сладким вином.
Иван Васильевич пил, откидывался на подушки… пот на его лбу высыхал, дыхание
выравнивалось, биение сердца утихало. Руки переставали терзать одеяло, а в
глазах появлялось осмысленное и даже смущенное выражение. Бомелий придвигал к
его ложу кресло, садился поудобнее, по опыту зная, что наступает время долгих
бесед.
– Что ты даешь мне, Бомелий? – спросил однажды царь. – Что
льешь в вино?
Лекарь помедлил, ибо открывший тайны свои подобен
остриженному Самсону; потом все же решился, зная, что откровенностью успокоит
царя и еще сильнее расположит к себе:
– Спорынью, ваше величество.
– Что-о?! – воззрился на него царь. – Но ведь спорынью
беременные бабы пьют, чтобы скинуть плод!
– Истинно так, – словно бы в смущении, опустил голову
Бомелий. – Но ведь вашему величеству это не грозит.
Иван Васильевич зашелся мелким смешком, блаженствуя, что
страх, терзавший сердце, разжал наконец свою когтистую лапу. Душа наливалась
прежней силой, уверенностью.
– А что, Бомелий, – лукаво прищурился на лекаря, – царицу ты
тем же снадобьем пользуешь?
– Муж и жена – одна сатана, ваше величество, – не моргнув
глазом, ответствовал лекарь и сдержанно улыбнулся, когда Иван Васильевич вновь
захохотал.
В отличие от страхов государя, которые можно было усиливать,
а можно и подавлять – смотря по желанию и необходимости, – его собственная
опаска не так легко поддавалась укрощению. Звезды звездами, пророчества
пророчествами, а что близ царя – близ смерти, это известно каждому русскому.
Бомелий слишком долго жил в России, чтобы не вошла извечная народная
осторожность ему в плоть и кровь. Он вспомнил, как царь при их первой встрече
вспоминал индийских змеечарователей, описанных Афанасием Никитиным, и их
обученных гадин. Бомелий, который каких только книг на своем веку не перечитал,
знал, что немало факиров умирало, укушенных ядовитыми тварями, пока не
обзаводилось чудесным камнем, который так и зовется – змеиным. Он вырастает у
королевы змей под языком и обессиливает самый страшный яд. Вот таким
змеечарователем перед корзинкой, полной черных гадюк, ощущал себя Бомелий во
дворце, ну а змеиный камень ему заменяло полное доверие государя. Пока царь не заподозрит,
что, кроме спорыньи, в состав успокаивающего напитка входят и другие снадобья,
что напиток сей рассчитанно утихомиривает его на ночь, чтобы непомерно
возбудить поутру, – до сей поры Бомелий может считать себя в безопасности. Но
каждое лекарство имеет двойное действие, это известно всякому лекарю и даже
знахарю, и, подчиняя московского царя воле иноземца, снадобье в то же время
усиливало природную подозрительность Ивана Васильевича… Палка о двух концах –
замечательно говорят русские!
– Ты уверен, что Марья не забрюхатеет? – прервал его мысли
голос царя.
Бомелий важно кивнул. В этом он был совершенно уверен! Царь
нипочем не желал иметь детей от Темрюковны. Сначала хотел – но потом забоялся
соперничества сыновьям Анастасии. Бомелий, разумеется, не открыл царю тайных
желаний царицы и ее брата. Ведь Кученей ничего дурного еще не сделала. И она
была так хороша, так старалась вызвать у Бомелия страсть… Пожалуй, в конце
концов Марья Темрюковна сочла его бессильным или же требенцем, сиречь кастратом,
но уже просто не могла остановиться – и снова, снова пыталась его соблазнить.
Напрасно старалась, бедняжка. Снадобье из сырой тыквы,
нижние половинки красных луковиц с молоком – да мало ли есть средств,
приглушающих на время мужскую похоть! Правда, с каждым разом Бомелию
приходилось принимать все больше этих зелий, и порою он с насмешкой думал, как
бы и в самом деле не превратиться в добровольного евнуха. Но уже не мог лишить
себя этого острого наслаждения: видеть царицу, которая ведет себя, как портовая
шлюха. Или, если выразиться на более уместный здесь витиеватый восточный лад, –
словно гурия, пытающаяся искусить праведника.
