– А, знаю, знаю, – кивнул монах. – Знаком я был с Романом Юрьевичем.
Любимец всякой власти. Ох, гордец своим родом, каких мало! Числил Андрея Кобылу
прусским выходцем, как будто кто-то в Пруссии может носить такое несусветное
прозвание. Да и не знавал я что-то пруссаков с именем Андрей… Я смеху ради
закинул ему однажды словечко: мол, Андрей твой, Кобыла этот самый, вернее
всего, из Новгорода выходец омосковившийся, с прусского конца. Так Роман
Юрьевич меня чуть не съел, право слово!
Монах засмеялся. Игнатий Вешняков тоже хохотнул, елозя
замерзшей коленкою по снегу.
– Да ты подымись, сыне, – позволил монах, и московский гость
охотно повиновался. – Значит, ты говоришь, Захарьина девка… Ну что ж, Захарьины
зубасты. Один Григорий Юрьевич, брат покойного Романа, чего стоит. Он с
Глинскими за свое добро не на жизнь, а на смерть схлестнется. Особенно в союзе
с Шуйскими. Что нам и потребно… Передай Алексею – надобно уговорить царя гнев
на милость сменить. Шуйские – соль державы, из тех родов, что основа ее. А коли
одеяло на себя шибко тянут, так свой край держать покрепче надо, не выпускать,
– вот и вся премудрость. Князья Федор Скопин-Шуйский, Петр Шуйский, Юрий
Темкин, Басмановы отец с сыном – довольно им по ссылкам сидеть. Скажи Алексею –
пускай-де помилует Иван ради свадьбы старых смутьянов, усмирит сердце.
– Скажу, – кивнул Вешняков. – Только смекаю я – мало этого,
чтобы Глинских одолеть. А одолеть надо, если мы хотим…
Он осекся, облившись горячим потом: Адашев, отправляя его
под Новгород, с вестями для монаха, пуще всего стращал, чтобы посланный не
высказывал своего мнения. Этого, говорил Алексей, новгородец люто не любит, а
разгневать его сейчас никак нельзя. И митрополит Макарий передал, что
благосклонность монаха им сейчас зело надобна.
Но, кажется, повезло: чернец был настолько погружен в свои
мысли, что не заметил обмолвки Игнатия.
– Пока Глинские у трона, нам до сердца и души государевой не
добраться. Но ничего, свернем им шею! Попомню я им, как меня гнули да ломали за
то лишь, что я неправедно заключенному князю Владимиру Андреевичу Старицкому
воли искал. А ведь кабы не я, и его, отрока молодого, вместе с матерью загубили
бы Юрий да Анна Глинские, как правительница Елена загубила Андрея Ивановича,
своего деверя и законного престолонаследника! Умна, умна была… блудница
вавилонская, дщерь диаволова! Истинная родня Иродиады с Иезавелью. Иван – ее
сердца исчадие, отсюда и неистовость его. Князь-то Василий не таков был,
послабже, пожиже сутью…
Он умолк, покосился на жадно внимавшего Вешнякова.
– Вот что, сыне. Ты сейчас гони в деревню, заночуй там. Сам
отдохни и коню дай роздыху не менее чем до полудня. В монастырь я тебя пустить
не могу – нельзя, чтоб знали о московских ко мне посланцах! А в деревне ты
постучись в третий от конца дом, хозяина там Игнатием кличут, как и тебя. Не
ошибешься. Скажи, мол, Сильвестр свое благословение шлет – он тебя и приютит.
– Письмо будет ли? – слабо шевельнул губами Вешняков,
который только сейчас, когда речь зашла об отдыхе, ощутил, как он дико,
смертельно устал.
– Письмо? – Сильвестр задумался. – Пока не знаю. Вроде бы не
время еще письма-то писать, да и если оплошаешь, потеряешь – худо нам обоим
придется… Сделаем так: если до полудня не доставят тебе в деревню грамотку мою
– значит, дольше не жди, не будет никакого письма. Сразу поезжай в Новгород, а
оттуда – в Москву, не мешкая. Скажешь Алексею, пускай князя Курбского к рукам
приберет – это сокол дальнего полета, он нам вскорости очень пригодится. И еще
передай: два костра лишь пугают, а третий жжет, и пророчествует, и смирению
наставляет. Он поймет.
– Два костра лишь пугают, а третий жжет, и пророчествует, и
смирению наставляет, – прилежно повторил Вешняков. – Все ли?
Монах пристально вгляделся в утомленное юношеское лицо, на
котором проскользнуло что-то вроде разочарования скупостью и невнятностью
ответного послания. Слабо улыбнулся: юности чудо потребно!
Вскинул глаза и некоторое время вглядывался в узорчатый
ночной полог. Вдруг сильно стиснул плечо Игнатия:
– Смотри сюда! Скорее смотри!
Тот задрал голову, следя за указательным пальцем Сильвестра,
чудилось, уткнувшимся прямо в середину небесного купола. Большая светлая
звезда, словно прикормленная птица, вдруг сорвалась со своего места и послушно
уселась на кончик пальца. Сильвестр медленно опускал руку – звезда неспешно
клонилась к закату и наконец, прочертив бледно сверкнувшую дугу, канула за
черной каймою дальнего леса.
– Видел? – спокойно спросил Сильвестр, пряча замерзшие
пальцы в рукав рясы.
– Ви… ви-дел! – простучал зубами потрясенный Вешняков.
– И с ним так же будет. Алексею про это расскажи, не забудь.
А теперь…
Сильвестр осенил посланника крестом, однако не стал
противиться, когда тот поймал его руку и снова облобызал жарко.
Монах ушел в обход монастырских стен, за башню, где таилась
неприметная, лишь ему известная калиточка, позволявшая беспрепятственно, в
любое время дня и ночи покидать обитель. Вешняков кое-как взгромоздился на
заморенного коня и медленно потрусил в деревню, с трудом унимая внутреннюю
дрожь от явленного ему пророчества.
* * *
– Днесь таинством церкви соединены вы навеки, да вместе
поклоняетесь Всевышнему и живете в добродетели; а добродетель ваша есть правда
и милость. Государь! Люби и чти супругу, а ты, христолюбивая царица, повинуйся
ему. Как святой крест – глава церкви, так муж – глава жены. Исполняя усердно
все заповеди божественные, узрите благо и мир!..
