Да Господь с ней, с Мартой. Куда любопытнее, что его
Вергилием будет Эберфельд. Неужто эти намеки на единоверие были близки к
истине?.. О-очень интересно. Выходит, что среди опричников-наемников есть
некто, бесстыдно следящий за Бомелием и собирающий о нем сведения для своих
зарубежных хозяев? Эберфельд бойко лопочет по-русски, пьет не пьянея, чем
стяжал себе великую славу, а за кровожадность свою пользуется расположением
самого Малюты Скуратова. Наверняка опричники почем зря откровенничают с ним, и
Эберфельд даже быстрее узнает некоторые русские политические новости, чем
государев архиятер. Возможно, как источник сведений о царском дворе, Эберфельд
куда более ценен для человека, прибывшего нынче в Москву, чем Бомелий.
Лекарь встревоженно нахмурился. Как бы этот наемник не
подсидел его в одночасье… Впрочем, тут же тень озабоченности сошла с чела
врача. Как любят говорить русские, далеко кулику до Петрова дня. Никакому
Эберфельду или Таубе не подобраться так близко к телу и душе государя, как это
удалось сделать Бомелию. Никто не имеет на царя такого влияния, как его лекарь!
Поэтому опасаться за свою карьеру совершенно нечего.
Он вздрогнул от звука приотворившейся двери. Вошла худенькая
рыжая девочка лет шести-семи, сунула палец в рот и уставилась на архиятера
огромными, слишком светлыми глазами. От этого взгляда его почему-то озноб
пробрал, хотя ничего страшного в девчонке, конечно, не было: сиротка, приемыш
Иоганна и Марты, только и всего.
– Анхен, брысь! – окрысился трактирщик, сделав страшное
лицо, но девочка не испугалась: еще раз смерив Бомелия с ног до головы
взглядом, подошла к нему, взяла за руку, принялась перебирать пальцы…
Бомелий брезгливо стряхнул ее маленькую чумазую ручонку с
обгрызенными ногтями. Девочка, впрочем, не обиделась: видимо, привыкла, что ее
гоняют все кому не лень. После нового окрика трактирщика она неторопливо вышла.
Бомелий тотчас забыл о ней. Следовало поспешить. Он скинул
епанчу, богатую шапку и нахлобучил треух спящего, запахнулся в его плащ, а
потом вышел из дому вслед за Эберфельдом, пряча лицо и старательно заплетаясь
ногами, как следовало бы делать пьяному.
Не встретив на своем пути ни единой души, они вернулись к
кирхе, но обогнули ее и вошли в неприметную заднюю дверку. Здесь было,
чудилось, еще студенее, чем на дворе; отчего-то воняло мышами, плесенью и
запустением. Чего ж другого ждать, когда пастырь не вылезает из пивной?!
Бомелий разочарованно повел ноздрями, привыкшими к сладкому, тягучему и
волнующему духу русских храмов: аромату кипарисного ладана и хороших восковых
свечей.
Эберфельд сделал знак остановиться в низком темном
коридорчике и громко кашлянул. Где-то неподалеку скрипнула дверка, а потом в
полумрак упал узкий, косой лучик света.
– Туда идите, – шепнул Эберфельд. – Я постерегу. Если что…
Он поперхнулся, перехватив жгучий взгляд Бомелия. Никаких
«если» не должно было быть, потому что если архиятера застигнут в лютеранской
церкви в беседе с каким-то незнакомцем, даже не станут тратить время и
дознаваться, о чем шла речь: сам факт вероотступничества будет налицо, Малюта и
иже с ним с превеликим восторгом насадят дорогого друга Елисея на самый острый
и тщательно оструганный кол, тут и заступничество государево не поможет…
впрочем, он и не станет заступаться за ренегата. Здорово аукнется также всей Болвановке.
Митрополит Филипп давно уже косит злым глазом на немецкие кабаки, в которых
пьянствуют опричники. Не пощадят и наемников. Эберфельд должен это понимать,
так что от него опять же не стоит ждать подвоха или прямого предательства.
Словом, никаких если!
Бомелий, пригнувшись, вошел в каморку, слабо освещенную
огарочком, и разочарованно вздохнул: человек, ожидавший его, сидел спиной к
свету, и лица его нельзя было бы разглядеть, вдобавок оно глубоко упрятано в
капюшон. Как и при прошлых встречах, в точности! И не понять даже, какого он
роста и стати. Плечики узковаты – соплей перешибешь, как принято выражаться
здесь, однако мощь его вовсе не в саженном развороте, а в этом вот перстне,
который темно и тускло блеснул на худом, длинном пальце с аристократически
ухоженным ногтем.
Бомелий склонился в самом низком поклоне, взял обеими руками
прохладную сухую ладонь и приложился к перстню губами. Он и сам издавна носил
такую же золотую печатку, только рисунок на ней был чуточку другой: не змея,
как у гостя, а лебедь на щите, что для непосвященных, конечно же, затейливый
узор, не более. Печатка теряется среди прочих, ибо у русских принято унизывать
пальцы до самых ногтей. Вот и славно, что теряется… и вообще, лучше не носить
ее ежедневно, надевать, только отправляясь на такие вот тайные встречи. Как
говорят русские, береженого Бог бережет. Гости тоже не козыряют
перстнями-знаками направо и налево: носят, повернув к ладони, показывая лишь
избранным и посвященным.
– Сын мой…
– Отец мой…
– Обойдемся без церемоний и предисловий, – гость положил
руку на его плечо, принуждая сесть на куцый табуретишко. Привыкнув к просторным
русским лавкам, Бомелий с некоторым трудом умостился на нем, мысленно сравнив
себя с нахохлившимся московским воробьем. – Донесения ваши я получал исправно,
с точными сведениями военного характера благодаря брату Адальберту я также не
испытываю затруднений. Поэтому поездка моя имеет цель чисто инспекционную и…
эмоциональную, если так можно выразиться.
Бомелий насторожился. Ему уже дважды приходилось общаться с
заезжим гостем, и беседы выматывали доктора необычайно – именно потому, что
носитель золотого перстня не спрашивал ни о чем конкретно, к цифрам и фактам не
больно-то прислушивался, вылавливая из ответов некую эмоциональную суть как
происходящего, так и оценки его… словно бы проверял, отвечает ли настроение
Бомелия предписанному настроению агента Ордена, или безусловная преданность его
несколько поколебалась, размылась в чужой среде.
Ни о каких колебаниях речи идти не могло, однако Бомелий невольно
подобрался, ибо гость имел взгляд столь пронизывающий, что ему мог бы
позавидовать даже и царь московский, который гордился своим умением глядеть
человеку в душу.
– Каково ваше мнение, сын мой, что именно все же подвигло
Иоанна на создание оп-риш-нин-ны? – спросил гость легким голосом. – Только, во
имя Господа, избавьте меня от расхожих истин о централизации и укреплении
государства и искоренении боярской измены. Всего этого я уже вполне наслушался
от брата Адальберта, который, кажется, научился у русских словоблудию. От вас
же мне потребно нечто иное, нечто иное…
Бомелий едва подавил желание воскликнуть, что брат Адальберт
совершенно прав. Но от него ведь иного ждут… Еще бы знать, чего именно!
