– Да ты чего, Данилушка?! – перепугалась Дуня. – Ты из-за
меня, да? Ой, миленький, все это пустое, мне и не больно ни чуточки.
– Буква эта… что она значит? – с трудом вымолвил Данила.
– Какая буква? – удивилась Дуня. – Да это вовсе не буква, а
орел. Перстень у царицы с орлом двуглавым, под вид государевой печатки, только
поменьше.[65]
Данила закрыл глаза. Сейчас казалось, будто он понял всю
правду еще вчера, когда она беспрестанно называла его по имени, между тем как
Савка сказывал, она, мол, знать ничего не будет. То-то и есть, что знала, все
она распрекрасно знала!
А вот он, дурак, ничего не знал и не понимал. Зато теперь –
понял…
Данила постоял еще, словно собираясь с силами, потом
осторожно обнял Дуню и привлек к себе. Она опять тихо заплакала – на сей раз и
впрямь от радости. Ну, горят ожоги, так ведь это пройдет, верно? Надо будет
вдругорядь маслицем смазать, вот все и заживет. А царица теперь, может быть,
позволит им с Данилушкой жениться. Разве ради свадьбы не стоит потерпеть?
Ее слезы жгли клейменое плечо Данилы, но этой боли он уже не
чувствовал. Ничто была она по сравнению с той мукой, которая грызла его сердце.
Жених с невестой стояли, молча припав друг к другу, и
казалось, ближе их нет никого на свете. Но Данила думал, что если бы Дуня
проведала, что у него сейчас на сердце, небось бежала бы от него, как от чумы
ходячей. И было ему страшно – так страшно, как никогда в жизни… С усилием
спросил:
– Когда на смотрины идти?
– Послезавтра велено, перед обедней.
– Ладно. Приду.
Он простился с невестой, но пошел от нее не домой, а
отправился искать отца.
Глава 17
Царский трон для боярина Федорова
Бывший конюший, боярин Иван Петрович Федоров-Челяднин ехал в
Александрову слободу на поклон к государю. Собирался он в этот путь, как на
смерть. Жена и дочка слезы вдогон лили, будто и впрямь видят его в последний
раз. Озлившись, Иван Петрович облаял было их матерно, потом пожалел и даже
приложился губами к дочкиному лбу. На жену только рукой махнул: и без того за
четверть века совместной жизни опостылела, а как станет реветь белугою, так и
вовсе тошнехонько. Квашня старая, безмозглая! Словно не понимает, каково ему.
Хотя с чего бы у нее мозгов прибавилось, коли от роду их не было? Ни разума, ни
души, ни любви к мужу. Даже детей толком нарожать не смогла: только одну дочку.
А как хотелось сыновей… Грушенька и умница, и красавица, а все же дочь. Чужое
сокровище!
Федоров нахмурился. Сам женатый по воле родительской (о
другой мечтал, да пришлось повиноваться выбору умирающего отца, связанного
старинным сговором с другом), Иван Петрович когда-то дал себе слово, что ни в
чем не будет неволить единственную радость своей жизни – дочку, отдаст только
за того, к кому она потянется сердцем. Но не было в последние годы ни единого
дня, когда бы он втайне не жалел об этом решении, о том, что поддался жалости к
дочери. Скрепил бы один раз себя, наступил бы себе на сердце – и не трясся бы
каждую минуту за свою жизнь, не тащился бы сейчас в Александрову слободу за
милостью, как побитая собака. Совсем другая была бы судьба у
Федорова-Челяднина. Совсем другая!
Из своего богатого возка он косил по сторонам, не зная,
смеяться или плакать. Не страна теперь у них, а чересполосица! Не поймешь, где
земщина, где опричнина. Расцвело государево любимое детище махровым цветом.
Земли, занятые ею, захватили большую часть государства, а число опричников
увеличилось с одной тысячи человек, которую раньше заявлял царь, аж до шести.
Поместья отбирались у прежних владельцев и раздавались новым вотчинникам. Мало
кому это нравилось – ведь земли были дедовы, наследственные! Однако всякий, не
попадавший в опричнину или осуждавший ее, подвергался каре или ссылке. Загоняли,
где Макар телят не пас, в татарские степи, под Казань, а там все приходилось
начинать сызнова: и пахать, и строиться. Не нравится? Пожалуйте тогда на
расправу в подвалы Александровой слободы или прямиком на плаху!
И Федорову, и прочим боярам желания царя были, вообще
говоря, понятны. Он хотел собрать всю власть в России в одной руке – в своей.
Раньше было как? Вотчинники в большинстве своем не несли никакой
государственной службы, служили кто князю Владимиру Андреевичу, кто – потомкам
прежних удельных князей: Мстиславским, Голицыным, Микулинским, Курлятевым и
прочим. Опричнина, лишившая бояр прежних земель, заставила всех мелких
землевладельцев присягнуть одному хозяину – государю. Отроду у вотчинников
имелись немалые военные силы, порою бывшие для царя опаснее внешних врагов.
Теперь все это войско государево. Налоги отныне шли не в чей попало карман, а в
казну. Себе царь подчинил через опричнину города, лежавшие на важных торговых
путях.
Если смотреть, как лучше для страны, то для страны все это
было, конечно, неплохо… Но кто из бояр и когда смотрел на пользу страны?! Тут
своего бы не упустить! Потому и кричали криком против царя, искали поддержки в
Литве и Польше – потому и расставались с головами на плахе.
Вот и митрополит Филипп Колычев попытался выставить себя
цареборцем. Якобы волосы у него на голове стоят дыбом от жестокостей
государевых и множества пролитой крови. Кровь лилась, конечно, это да, так ведь
где ее не льют, в каком царстве-государстве? А собак вечно на одну Русь вешают…
Человеколюбец и миротворец Колычев, однако, ощутил себя таковым лишь после
того, как опричнина прошла и по церковным землям, оттяпав у монастырей изрядные
ломти. Раньше-то, на своем Соловецком острове, где был монастырским настоятелем,
жил Филипп, как кум королю. И каналы там у них между многочисленными озерами, и
мельницы на них, и железный промысел заведен, а уж солеварням и вовсе несть
числа. До десяти тысяч пудов соли в год продавали – и все это беспошлинно! Ну а
как царь смекнул, сколько денежек уплывает мимо казны, как только обложил
солеварни соловецкие данью, сразу стал, вишь ты, для Филиппа зверем и негодяем.
Хотя не только в денежках дело. Колычев-то еще давно, при великом князе Василии
Ивановиче, ходил в первых защитниках князя Андрея Старицкого, даже и теперь с
Владимиром Андреевичем опальным связь держал. Небось станет ему дурно от всего,
что царь деет, небось будет палки в колеса ему вставлять. Ну а прикрываться
речами о милосердии и жалости к людям – это ведь на роду Божьим слугам
написано. Они и слов-то не знают других… беда только, что слова их частенько
расходятся с делами.
