Как ни плохо служили ему соглядатаи и наушники, они все же
донесли весть о том, что в царицыны покои чуть не каждый день хаживала та самая
старуха-знахарка, которая однажды уже стала причиной размолвки между государем
и его супругою – в день знаменитой казни на Красной площади. Об истинном смысле
этой «размолвки» знал только дохтур Елисей, остальные же думали, что царю
просто не по нраву доверчивость царицы к старым бабкам-ворожейкам. Но когда
государь отбыл из Москвы, надолго покинув жену, Марья Темрюковна вновь начала
зазывать к себе знахарку. Приходила та дважды в день: рано поутру, порою еще до
завтрака, и поздно вечером, когда царица уже ложилась почивать. Оставалась
наедине с государыней недолго; уходила поспешно, особенно вечером. И после ее
посещений в покоях царицы было тихо-тихо: никаких шумных игрищ с
девками-голубками, и песен по ночам не пели, и плясок не плясали. Наверное,
ворожейка навевала Марье Темрюковне спокойный и крепкий сон…
Прослышав про это, Бомелий задумался. Возможно, старуха
обнадеживает доверчивую Кученей насчет возможного материнства? Дурачит ей
голову, выманивает денежки и подарки? И царица снова возмечтала о троне, на
котором вскоре окажется одна – или в обнимку с любимым братцем?
Бомелий отлично помнил историю Марии Кровавой, сводной
сестры и предшественницы королевы Елизаветы на английском троне. Желание родить
наследника превратилось у нее в навязчивую идею, до такой степени поглотившую
все ее чувства, что у королевы иногда и впрямь прекращались женские очищения,
начинал пухнуть живот… пусть даже супруг ее, герцог Филипп, месяцами не посещал
ее ложа! Что, если старуха-знахарка уже внушила царице, будто она беременна и
близки исполнения ее мечтаний? Вполне можно поверить во что угодно, особенно
если твердить себе это утром и вечером!
Утром и вечером… Старуха приходит утром и вечером, но уходит
почти тотчас…
Бомелий нахмурился. Слишком смелая мелькнула у него догадка.
Нет, хоть царица и осталась по сути своей все той же полудикой горской княжной,
какой была прежде, она вряд ли вновь решится на такую неосторожность. Хотя ей
же закон не писан! И всем известно: когда кота нет дома, мыши гуляют по столу.
Она что, влюблена?! Но в кого, Господи помилуй? Двор ее
состоит почти исключительно из женщин, разве что несколько мальчиков не старше
десяти лет прислуживают за столом. Изредка мелькают дьяки, подьячие, государевы
посланные, стражи, но общение с ними так кратко, что и двумя словами некогда
обменяться. Правда, Бомелий заметил один или два лукавых взгляда, брошенных
царицею на боярина Федорова-Челяднина, который, по приказу государя,
сопровождал Марью Темрюковну и прибыл вместе с ней в Александрову слободу, но
не могла же в дороге завязаться меж ними любовная интрига! Федоров-Челяднин,
конечно, видный, можно сказать, красивый, моложавый мужчина, но он же не самоубийца,
чтобы осмелиться…
Нет, глупости. Причина блаженства Кученей в чем-то другом.
Но вот в чем?!
Может быть, радуется, что увидит брата? Михаил Темрюкович
прибыл сюда двумя-тремя днями раньше сестры, тоже довольнехонький. Ходят слухи,
будто он намерен жениться. Следовало бы ожидать, что известие об этом приведет
Кученей в ярость, а она цветет, как мак. Или еще ничего не знает о грядущей
свадьбе? Впрочем, черт ли разберет этих азиатов!
Бомелий еще раз выразил царице восхищение ее необыкновенной
красотой, сообщил, что состояние здоровья прекрасное, и покинул женские покои.
Пришло время идти к государю: тот настаивал, чтобы архиятер непременно посетил
его после того, как побывает у царицы. Государь также потребовал, чтобы Бомелий
присутствовал нынче за ужином, и хотя тот не любил пьяных русских сборищ,
вынужден был согласиться.
* * *
– А что, Иван Петрович, – приветливо спросил государь, –
хотел бы ты быть царем?
Федоров-Челяднин осторожно положил на блюдо утиную ножку, с
которой обгладывал нежное, хорошо вываренное мясо, утер рот и пальцы вышитой
шелковой ширинкою и только тогда привстал для ответа. Как ни тянул он время,
ничто путное на ум не пришло. А все пирующие, как назло, притихли, уставились
на него выжидательно. Больно вопрос дурацкий, не знаешь, что и сказать! «Нет» –
на смех подымут, потому что не бывает таких дурней, которые отказались бы от
царской власти, «да» – опять же обсмеют: куда ты, мол, со свиным-то рылом! А
еще хуже, воспримут это «да» как покушение на царский трон. Скажут: стакнулся
ты с князем Владимиром Андреевичем, о котором опять поползли по Москве разные
дурные слухи. Дескать, никак он не может успокоиться и на своем нижегородском
воеводстве замышляет отравление государя.
Словом, Федоров не знал, что ответить. Поэтому он еще раз
поелозил ширинкою по бороде, якобы смахивая последние крошки, и уклончиво
молвил:
– А на что мне, батюшка, такими мыслями головку засорять,
коли ты у нас есть? Ты на престоле сидишь – ты и царь!
Помещавшийся слева от Федорова князь Афанасий Вяземский
хмыкнул: ловко вывернулся боярин! Сидевший справа Басманов-старший лукаво
прищурился и снова принялся за еду. А государь разочарованно воскликнул:
– Что ж по-твоему: царь только тот, кто сидит на престоле?
Не-ет, это было бы слишком просто! Ну вот поди сюда, Иван Петрович, сядь на мое
место. Посиди, а потом расскажешь нам, почувствовал ли ты себя царем.
«Что это с ним? – недовольно подумал Федоров. – Эк его разбирает!
Вроде бы и не пьян, а пристал как банный лист!»
Царь и в самом деле был трезвехонек: Федоров не раз видел,
как он легким движением останавливает Федьку Басманова, нынче прислуживавшего
ему за столом и частенько наклонявшегося, чтобы наполнить цареву чару. Но чара
так и оставалась пустой. Другим пить, впрочем, не мешали, и у Ивана Петровича
уже немало пошумливало в голове, а ноги плохо слушались. Настолько плохо, что
он даже запнулся перед малым троном, который был нарочно слажен в Александровой
слободе под полное подобие большого, стоящего в Кремле, в Грановитой палате, и
в отсутствие царя строго-настрого охранялся его рындами,
[68] чтобы никто не
посмел посягнуть на сие высокочинное седалище. Тот, настоящий, московский
царский трон был, правда, вырезан из драгоценной, на вес золота, слоновой
кости, ну а этот, малый, – из какого-то редкостного белого дерева, но все
равно: сходство было полное. Словом, запнулся Федоров-Челяднин, едва не
растянулся, однако, подхваченный под локоток проворным Федькою Басмановым, все
же на ногах устоял, только высокую тафью сронил.
– А не беда! – весело вскричал царь, сам подымая тафью и
ударяя ею об коленку, чтобы сбить пыль. – Федька! Облачение государево!
