Чувствую угрызения совести. Мне тоже неплохо бы заняться физкультурой. Но только не той «качковой» физкультурой, что занимается Бабс (турник, штанга, велосипед, бег). А той физкультурой, которая по вкусу мне. Бег. Бег. Бег. Бег.
Подавив раздражение, переспрашиваю:
— Кексики?
— Мини-суфле, покрытые молочным шоколадом, бисквитная основа, сначала слизываем шоколад?
— Я и не думала, что их еще делают, — шепчу я, потрясенная. — Когда-то я их обожала!
— Надо просто знать, где искать, — счастливым голосом отвечает Бабс. — А в этом деле я профессионалка. Я захвачу несколько штук с собой, можно? Ты точно уверена, что я не помешаю твоей работе? Ведь я же тебя прекрасно знаю: заявляешь, что все нормально, а сама потом только и думаешь о сорванном графике тренировок и потерянном времени.
— Бабс, — говорю я серьезно. — Давай начнем с первоочередных задач. Я ставлю чайник.
Вскакиваю, чтобы навести порядок в квартире, но здесь и без того все сверкает чистотой. Кроме кофейных чашек. В пальцах начинает свербить. Но я оставляю чашки в покое, — пускай Бабс мной гордится, — и пытаюсь хоть немного поработать. Правда, из-за того, что в голове все — и хорошее, и плохое, — поперепуталось, словно вареные спагетти, места для работы там уже не осталось. Энди говорил, что Бабс простит меня, — хорошо; я заслуживаю золотой звезды героя за то, что свела их с Алекс, — хорошо и плохо; она, должно быть, полагает, что это я велела ему уйти, — хорошо; хотя на самом деле он ушел сам, по своей воле и очень обиженный, — плохо; ей очень не хотелось, чтобы мы с ним были вместе, — плохо; хотя раз уж я теперь больше не «Сука № 1», может, Бабс и не станет возражать, если я, ну, как бы «того» с ее братом — отлично.
А теперь взглянем с другой стороны. У меня, пожалуй, больше шансов, ну, как бы «того» с архиепископом Кентерберийским, чем с Энди. И от этой мысли я немедленно мрачнею (пусть архиепископ Кентерберийский не обижается). Да пошел он! (В смысле, Энди.) Когда раздается звонок, я караулю под дверью. После недолгих — смущенных и неточных — движений головами мы обнимаемся. «Господи, я так рада, что мы снова подруги, — думаю про себя. — Я так счастлива».
На деле это сводится к:
— Рада видеть тебя, Барбарелла.
В общем-то не так все и ужасно. Бабс отстраняет меня от себя.
— Натали! — Она приоткрывает рот в изумлении, потом широко улыбается. — Хорошо выглядишь!
Пробежав рукой по волосам, я оттягиваю рукава джемпера и бормочу слова благодарности куда-то в пол. Я всегда чувствую себя неловко, когда мне делают комплименты. Хотя Бабс говорит комплименты только тогда, когда действительно так думает. Точно так же, как она с огромным удовольствием — теперь мне это слишком хорошо известно, — скажет тебе прямо в глаза, если ты и в самом деле похожа на пугало.
— Нет, серьезно, — продолжает она, — ты выглядишь… даже не знаю, в чем тут дело, но ты выглядишь менее… иссохшей. Я имею в виду, что…
— Спасибо за комплимент.
Бабс принимается лихорадочно взбивать волосы, пока лицо ее не скрывается за взлохмаченными космами.
— Эй, ну-ка вылезай оттуда, — приказываю я. — Я знаю, что ты имела в виду.
Она отбрасывает волосы назад и, потупив взор, заканчивает:
— …то, что я наговорила тебе в воскресенье.
Я поворачиваюсь от буфета.
— Бабс. Не надо. Я это заслужила. Скажу тебе абсолютно честно. Твоя помолвка оказалась для меня самым ужасным… почти самым ужасным ударом в жизни. Я не хотела терять тебя. Когда папа ушел от нас… с тех пор все стало каким-то грязным. Знаю, это смешно. Знаю, что со временем все меняется, но, похоже, я боялась перемен. Для меня любая перемена означает утрату, хотя чаще всего она означает просто… перемену. Наверное, я думала, что, ворвашись в «Кувшин и кабачок», я улажу ваши семейные проблемы и почувствую себя нужной. А Саймон… — тут я решаю быть милосердной, — слабый и уязвимый. Я принесла тебе сплошные страдания и прошу у тебя за это прощения.
— Нэт, — говорит Бабс. — В жизни все действительно меняется. Но, знаешь, в глубине души я всегда считала… и буду считать тебя своей лучшей подругой.
Мое сердце скручивается, как пожухлая бумага. Хочется стиснуть живот и выдавить стон из самого нутра. Но вместо этого я спокойно наливаю воду в чайник и отвечаю:
— И я тебя.
Бабс откашливается.
— Знаешь, ты и вправду изменилась. Я имею в виду: не только внешне.
— Ты думаешь, сверху все-таки еще маловато?
— Ну, Нэт, ты никогда и не была Долли Партон.
[79]
Да и вообще, ты все еще слишком худенькая, но…
— Да нет же, Бабс, конечно, спасибо тебе, но я вообще-то говорила о своих волосах.
— О волосах? О… По крайней мере, отсюда, мне кажется, у тебя прекрасные волосы. А что с ними такое?
— Они ужасно лезут. Как ты думаешь, они не выглядят редкими или… нестойкими?
— Да вроде нет. Волосы как волосы, вполне нормальные и здоровые. Так что там у тебя произошло?
Я виновато дергаюсь на месте.
— Что ты имеешь в виду?
Бабс отклоняется на стуле так, что тот встает на две задние ножки, а я прикусываю язык, чтобы сдержать рефлексивную реакцию («Не надо качаться на моем стуле!»).
— Я имею в виду, — поясняет она, — что с тобой вдруг такое произошло? Во-первых, твоя квартира… — она кивает на две заляпанные чашки, — … просто помойная яма. Во-вторых, ты сама какая-то… уверенная в себе, что ли. Чего-то я не понимаю.
— Ты правда так думаешь? — отвечаю я, очень довольная. — Это я так тренирую себя, чтобы немного снять напряжение. Черт, я…
— Все-все-все, беру свои слова назад, — широко улыбается Бабс. — Ты нисколько не изменилась. Все так же чертыхаешься. — И добавляет: — Означает ли это, что ты сейчас спросишь, не хочу ли я йогурта к чаю?
Я корчу такую физиономию, словно меня только что засосало в аэродинамическую трубу.
— Неужели я и вправду тебе когда-то такое предлагала? Прости, пожалуйста. Вообще-то я собиралась спросить: не хочешь ли ты печенья к чаю?
— Ты спросила, я отвечаю: хочу. А какое у тебя есть?
— С обезжиренным шоколадом, полезное для пищеварения.
— Н-ну… Ладно, давай. Хотя, на будущее: я предпочитаю с молочным шоколадом.
— Я тоже. — Бабс выглядит заинтригованной. — Поэтому-то я и купила именно эти.
— Понятно. Хотя, знаешь, я вообще удивлена, что ты держишь в доме печенье.
Я смущенно поеживаюсь. Даже в худшие времена я всегда покупала печенье. Только я его никогда не ела. Прятала, как белка, на самой верхней полке в кладовке. Чтобы потом навязывать другим или просто смотреть на него, вдыхая запах. Как безутешная мать, вдыхающая запах одежды умершего ребенка. Как я дошла до такого?
