Лифт пошел наверх, Самурай остался один в
холле. Он положил мастерок и снял перчатки. Расстегнул комбинезон на груди и,
сунув руку за пазуху, задействовал пульт, висящий на тонком шнурке под
рубашкой. «Неработающий» лифт тоже рванул вверх.
В подъезде царила благостная тишина, и Самурай
прекрасно слышал все, что нужно. Вот первый лифт остановился. Вот раскрылись
дверцы. Вот закрылись… но за полмгновения до этого пискнула рация. Значит,
акция завершилась.
Самурай услышал, как открылись и закрылись
дверцы второго лифта, который тотчас пошел вниз. Остановился… однако оказался
пустым.
Самурай прищурился… Но тут же со ступенек
легко спорхнула стройненькая блондиночка в темных очках, с длинными
распущенными волосами и алыми губками, одетая в красную ветровку, джинсы и
кроссовки. Не удостоив скромного плиточника и взглядом, она исчезла в дверях.
Тогда плиточник одним махом выскочил из комбинезона,
снял с головы «лысину» и сунул все добро в рюкзачок. Из подъезда вышел
симпатичный черноволосый парень в темных очках и роскошном спортивном костюме.
Потянулся, глядя на солнышко, – и пустился неторопливой трусцой «от
инфаркта», не обращая внимания на легонькую ношу, болтавшуюся за плечами.
Парень забежал за угол и тут, видимо, подустал: забрался в неприметный серый
«Фольксваген», в котором уже сидел ничем не приметный человек в черной
ветровке. Правда, у нее была ярко-красная подкладка, а на губах человека при
ближайшем рассмотрении можно было увидеть следы алой губной помады. Может быть,
он недавно целовался с той блондинкой, которая так гордо прошла мимо Самурая в
подъезде?..
Спортсмен сел за руль. Любитель поцелуев
запихал его рюкзачок в свою сумку, и «народный вагон» тронулся с места. Стоило
ему свернуть за угол, как он растворился в потоке автомобилей.
Дмитрий. Февраль, 1997
Дмитрий едва успел схватить девушку за плечо и
рвануть к себе, не то она сорвалась бы вниз. Мелькнула совершенно неуместная в
данной ситуации обида: вроде бы отродясь не отшатывались от него девушки,
скорее наоборот – гроздьями вешались, так что стряхивать приходилось. Неужели
он так поплохел с годами? Посмотрела бы, между прочим, на себя!
Внимательнее вгляделся в грязно-серое лицо, на
котором слезы промыли две бледные дорожки. Волосы тоже забиты пылью и
мельчайшими осколками кирпича, ветер сбил их в причудливую массу
неопределенного цвета. Одежда… Бог ты мой, как же она замерзла, бедняжка! Хоть
и теплый нынче декабрь, но простоять столько времени на сквозном ветру, на
высоте, не понимая, жива ты вообще или уже нет… И она еще держится, не вопит,
не бьется в истерике, еще способна думать, нравится или не нравится ей то лицо,
которое она сейчас видит!
И тут Дмитрий понял: а ведь лица-то его она
как раз не видит. Перед ней золотисто-желтая, непроницаемая поверхность, в
которой, как в выпуклом зеркале из комнаты смеха, отражается ее собственное
измученное лицо. Немудрено испугаться…
Чертов козырек! Дмитрий с силой сдвинул его наверх,
сделал самую ослепительную улыбку:
– Ну что, так лучше?
Пойми этих женщин! Она снова отшатнулась, а
поскольку цеплялась при этом за Дмитрия, они едва не свалились вместе.
– Поосторожнее попрошу, – сердито сказал
Дмитрий. – Еще один такой же ваш порыв, и мы оба – фью! – вниз, со
скоростью девять и восемь десятых метра в секунду!
– Откуда вы знаете, с какой скоростью мы будем
падать? – недоверчиво спросила она.
– Вернее, с ускорением, – поправился
Дмитрий. – С нормальным земным ускорением – джи равно девять и восемь
десятых метра в секунду. В школе по физике проходили?
– Ах да, – сказала она как-то не очень
уверенно. – Я просто… не ожидала.
Чего, интересно? Что он знает про ускорение?
Ладно, Дмитрий не стал вдаваться в подробности, не ко времени, да и глупости
вообще. Ясно одно: если ее так шатает из стороны в сторону, и речи быть не
может, чтобы она смогла пройти по карнизу сама.
– Вас как зовут?
– Лёля…
– Ляля? – не понял Дмитрий.
– Лёля! Не Ляля, не Люля, а Лёля! – вдруг
разъярилась она.
Лёля! Дурацкое имя, кукольное какое-то. Ладно,
какая разница?
Дмитрий расстегнул страховку и, быстро опоясав
девушку, щелкнул карабином: – Давайте уходить отсюда. Вы, наверное, жутко
замерзли.
– Да, – кивнула Лёля. – А как
уходить? Куда?
– Вон к той балке, видите? Там «станция»,
оттуда спокойно спустимся вниз.
– На чем? – спросила она глухо. – На
фуникулере? Какая еще станция, что вы мне голову морочите?
– «Станция» – это любое место, где можно
закрепить систему КСГ-1, то есть систему Кошевника, предназначенную для
спасения с высоты, – спокойно пояснил Дмитрий, всматриваясь в темно-серые,
почти сплошь залитые зрачком, но все равно как бы незрячие от страха и
усталости глаза.
Странно, откуда взялось ощущение, будто он уже
где-то видел эту самую Лёлю? Или просто прав Разумихин, говоривший, что
человек, которого ты спасаешь, на какое-то время становится для тебя ближе и
роднее всех в мире, в нем словно бы смыкается и его, и твоя жизнь, в эти минуты
он как бы часть тебя самого? И что же это Разумихин все прав да прав! Вот ведь
уверял, будто на людей успокаивающе действует подробное разъяснение всех твоих
планов и обстоятельное описание снаряжения, – и в самом деле: зрачки
уменьшились, в глазах появилось осмысленное выражение.
– Вон там спасательные тросы и есть такая
сидушка, – продолжал Дмитрий, умалчивая о том, что сидушка представляет
собой брезентовый треугольник, больше всего напоминающий подгузник какого-то
гигантского младенца, и называется «косынка». – Поедете с удобствами. И хоть
это мало напоминает фуникулер, но здорово похоже на подвесную канатную дорогу.
Например, как в Бакуриани. Вы бывали в Бакуриани? Для горнолыжников рай земной.
То есть был рай в прежние времена, а как теперь, не знаю. Вот что, слушайте,
Лёля: сейчас мы с вами в три шага перейдем этот карниз, а со «станции»
спуститься уже нет проблем. И вы не бойтесь, я вас страховкой обвязал, теперь
при всем желании не разобьетесь!
– Да вы что? – крикнула девушка, и глаза
ее опять стали безумными. – Я боюсь высоты, я больше всего на свете боюсь
высоты, я не смогу, тут и курица не пройдет!
Дмитрий вздохнул. Ну, началось!
– Курица, может, и не пройдет, – кивнул
так покладисто, как только мог. – Нет у нее такой жизненной задачи! А у
нас есть. Я же прошел – и вы пройдете.
– Я сорвусь, упаду!
