А кстати, почему они решили, что Дмитрий не
женился бы на Лёле, узнав про ребенка? Да в ту же минуту поволок бы ее в загс!
Он вообще-то и раньше собирался, но потом… рассобирался, так сказать. Что-то
такое появилось в их отношениях, надлом какой-то, Лёля то дулась,
отмалчивалась, то начинала плакать и жаловаться, что Дмитрий получил от нее что
хотел, а теперь охладел… Господи, ну в самом деле – до чего же пошлая история!
Он хотел ее до одури, до изнеможения, он готов был горы свернуть и землю
опрокинуть, чтобы она сдалась. Тогда его злило ее упрямство, осторожность, он
искренне думал: ну какая разница, когда это произойдет, до или после свадьбы,
если и без слов ясно, что они всегда будут вместе, что они созданы друг для
друга! И вот наконец это свершилось, и все оказалось в тысячу раз лучше, чем он
ожидал, но потом… Конечно, во всем виновата та старая история, она его
отравила! Забродили в голове всякие мысли, вроде бы отрезвляющие, а на самом
деле ядовитые: если она так легко, так сразу (ну ладно, пусть не легко и не
сразу, но все-таки!) легла с тобой в постель, значит, могла лечь и с любым
другим, кто оказался бы настойчивее, может быть, дело всего лишь в том, что у
нее просто не было настойчивых парней, настоящих мужиков… а может, их и вовсе
не было, может, она потому и прикипела так к Дмитрию, что у нее раньше не было
никого, никто на нее не обращал внимания, а тут вдруг такое знакомство, ну
прямо дамский роман! Глупо, конечно: и то, что Лёля оказалась доступна для него
– плохо, и то, что прежде она вела чуть ли монашеский образ жизни, – тоже
плохо, да? Дмитрий и смеялся над этой путаницей мыслей, и ругал себя за них, но
ничего не мог с собой поделать. Нет, наверное, он все-таки женился бы на Лёле.
Сердцем-то чувствовал, что другой такой просто нет, что нашел-таки свою,
родную… но ему нужно было время, чтобы все обдумать, разложить в голове по
полочкам, смириться с новым поворотом в судьбе. Это он только на ЧС умел
принимать мгновенные решения, а в жизни… Юра Разумихин называл его
быстросчетчиком, но про себя Дмитрий знал, что он сущий тугодум. Вдобавок Лёля
нервировала его своим нетерпением, да и работа, строго говоря, вообще не
оставляла времени для спокойных, положительных размышлений и взвешенных
решений. Он чуял холодок, наступивший между ними, но ничего не мог исправить.
Или не хотел? Считал, что во всем прав, а измениться должна Лёля, и тогда в их
отношения вернется прежняя счастливая гармония?
Ну ладно, он был не прав, Андрей его убедил.
Но Лёля тоже не должна была так с ним поступать! Она не имела права принять то
решение одна! Дмитрий точно знал, когда это случилось. Когда он драпал от «жены
господина своего», «быстрей, чем заяц от орла», и не пришел на свидание. Он
помнил – он долго будет помнить! – тот сигнал на пейджер… Да как она
могла?! Ничего не объяснив, не оставив никакого шанса, из-за пустячной обиды –
пойти и убить человека… человечка… Та вертихвостка из Центра крови сказала,
мол, шесть недель было. Его ребенку было шесть недель…
От таких мыслей вскипала в сердце черная
кровь. Это был и его ребенок тоже! Не сама же Лёля его себе пальцем заделала,
не ветром же надуло! Или… ветром? Или она так поспешила с абортом, потому что
знала доподлинно: к этой беременности Дмитрий не имеет ни малейшего отношения,
а главное, его не удастся убедить в том, что имеет?
У него голова шла кругом от этих догадок,
сомнений, предположений. Иногда ненавидел себя, иногда – Лёлю. Чаще, наверное,
ее… но и себя – тоже часто, особенно когда понял, что совершенно не верит в эти
измышления насчет «ветра», что с радостью узнал бы о ребенке, особенно после
того, как тот мальчишка…
Вот в чем было дело! Вот почему он так
озлобился, когда съездил в Центр крови и узнал про аборт! Он, Дмитрий, пытался
спасти жизнь чужого ребенка, чужого сына – и не смог. А Лёля сама,
хладнокровно, убила его собственного ребенка – и ее, между прочим, тоже! Может
быть, это даже была дочка…
Он хотел нагрянуть в деревню сразу же после
разговора с Андреем, но выпала срочная командировка в Выксу, где взорвался газ,
уничтожив двухэтажный дом…
Дмитрий измучился на том ЧС. Там тоже погибли
дети: именно к двум часам, когда рвануло, собрались гости, ребятишки с мамами,
на маленький юбилей: девять лет исполнилось Оксане Самохваловой. Из десяти
гостей погибло трое маленьких, трое взрослых. Среди них были и Оксана с мамой…
«Ой, Таня, ты счастливая! – надрывалась одна из чудом выживших гостий,
глядя на хозяйку, лежащую рядом с мертвой дочкой. – Ой, ты счастливая,
Татьяна!» Там же, под стеной, куда складывали трупы, положили и сынка этой
женщины. А она осталась жива… И завидовала мертвой.
И дедок с первого этажа, виновник всего этого
кошмара, обрекший людей на горе, слезы, отчаяние и бесприютность, тоже остался
жив! Нет, потом-то он умер, все-таки обожгло его сильно, но два дня прожил. Еще
бы не обожгло! Он ведь решил поставить чайник и открутил кран на трубе, да
вспомнил, что она не подключена к плите. Зять хотел переставить плиту, однако,
не найдя подходящего колена, отложил ремонт, строго-настрого заказав деду
открывать газ. И запил, сукин сын! Проклиная зятя, дед поставил греть воду на
старенькой плитке, забыв закрутить кран на газовой трубе. И плитку он тоже
забыл выключить…
Почему-то ни у кого из спасателей не было к
нему жалости, к этому старику. Надеялись только, что он перед смертью успел
узнать о том, что содеял! Но ничего – если не успел, то ему напомнят там.
Сразу, первым же делом, объяснят, почему влекут не в рай для пенсионеров, а в
ад. И Лёле когда-нибудь тоже объяснят, мрачно надеялся Дмитрий. А может быть… а
может быть, и ему тоже?
Громом небесным ударили вдруг литавры. Дмитрий
и Марина Алексеевна, погруженные каждый в свои невеселые думы, испуганно
переглянулись, чуть ли не подскочив.
– Ах да, – сказала Марина Алексеевна,
слабо проведя рукой по бледному лбу. – У нас же сегодня похороны. Соседа
убили… Мне бы надо пойти, неудобно… Ой, подождите, я посмотрю, как там Витя,
еще разволнуется…
Она приподнялась, но снова опустилась на
лавочку и замерла, уставившись на забор. Через невысокий штакетник было отлично
видно, как толпа, собравшаяся там, выстраивается в шеренгу; как ставят между
ними четыре табурета, на который воздвигнут гроб, чтобы покойный простился с
улицей. И вот, перекрывая фальшивую трель трубы, уже взвился первый возглас
плакальщицы.
На мгновение Дмитрий ощутил неприязнь к этой
женщине, которая даже перед лицом чьей-то смерти заботится только о своей
семье, своем муже. Ну, болен, да мало ли кто чем болен, главное – жив все-таки!
Ну, чего же сидит, не бежит к своему Вите, не кудахчет над ним, как небось
кудахтала всю жизнь над Лёлей?
