Серега Молодец дернулся было что-то сказать,
но наткнулся на взгляд Андрея и отвернулся. Дмитрий тоже поймал этот взгляд, и,
хотя Андрей молчал, все стало ясно без слов. Лицо у Разумихина было злое…
бессильно-злое. Он тоже не мог заставить себя выговорить оскорбительное, уничтожающее:
«Не место инвалиду там, куда едет Дмитрий. Еще неизвестно, чем обернется эта
поездка, ему может понадобиться помощь, а не обуза!» Все трое понимали: Андрею
больше невмоготу оставаться на запасных путях, жить половинной жизнью, таиться
в тылу, когда привык быть на линии огня. И если его терпение выбрало именно
этот момент, чтобы лопнуть, ну что ж, значит, для Дмитрия настало время платить
по своим долгам.
Они выехали молча и молчали, наверное,
полдороги, не глядя друг на друга, чувствуя странную тяжесть, навалившуюся на
плечи. И только в Воротынце, когда, намерив сто восемьдесят километров,
остановились перекусить и размять ноги, Андрей вдруг сказал:
– Спасибо тебе. – И совсем тихо добавил:
– Спасибо, что понял: неохота в постели помирать.
– Ерунда, – прокашлявшись, ответил
Дмитрий – Пробьемся как-нибудь!
Тяжесть исчезла.
– Это что же за марка? – Оживший абориген
ходил вокруг «Атамана» чуть ли не в припляс, щупал его жадными руками, пинал
шины, приседал, норовя вообще лечь плашмя, лишь бы заглянуть под днище. –
А почему оранжевая? «МЧС», – прочел он, отделяя букву от буквы. – Это
что за такая хренова чушь? А, мужики? Уж не с радиацией ли связано?
– С ней, родимой, – вкрадчиво отозвался
Андрей.
Мужик отшатнулся:
– Правда, что ли? А пиво… пиво тоже было
радиоака… радиокативное?
Дмитрий, боясь испортить забаву неуместным
смешком, полез за руль.
– А это, – ответил Андрей мрачно, –
ты узнаешь через три дня. Вскрытие покажет. Но, говорят, водка это дело
нейтрализует. Так что лечись!
И прыгнул на свое место, не слушая жалобного
вопля:
– Да где ж я денег на бутылку возьму? Вы
сгубили, вы и лечите!
– Сурово ты с ним, – усмехнулся Дмитрий,
когда деревня Камышанка и ее обитатель остались далеко позади. –
Безжалостно, сказал бы я!
– А, надоело это мурло, – отмахнулся
Андрей. – Ну и чмо… Слушай, ты заметил: ветшает народишко! Раньше в такой
вот глухомани можно было найти чистейший русский тип…
– Да тут же Чувашия, где ты русский тип
возьмешь? – перебил Дмитрий.
– Какая разница – Россия, Чувашия? Думаешь,
среди чувашей нет здоровяков и красавцев? А полукровки, так те вообще – глаз не
отведешь.
– Ну, может, это чмо – печальное
исключение, – попытался утешить Дмитрий.
Но Андрей качнул головой:
– Да нет, я уже сколько раз замечал: деревня
хиреет. Пьют, собаки, много, не столько вкалывают с утра до вечера, сколько
пьют. Причем как пьют? Сколько будет налито – столько и будет выжрано. Меры не
знает никто, абсолютно никто. В городе еще как-то не так люто хлобыщут, а за
деревенским столом даже как-то неприлично говорить: все, мол, больше мне не
наливайте. И ты думаешь, дело только во внешности? Мозги вянут! У них же одна
извилина на всех собутыльников, и та укороченная!
– А барышни тут приглядные, даже очень, –
возразил Дмитрий.
– Могущество российское женщиной прирастать
будет, – согласился Андрей. И поморщился, вслушиваясь в жуткий голос
однофамилицы знаменитого русского пророка и авантюриста начала века, вдруг
взревевшей из приемника. – Только не этой женщиной. Я выключу, ладно? Или
поискать что-нибудь другое?
– Ну поищи, – согласился Дмитрий.
Андрей шарил по эфиру, но тот, как назло, был
весь заполонен сверхтяжелым роком. Иногда, правда, проскакивали бойкие мелодии,
однако текст шел сплошь на незнакомом языке, напоминающем птичье щебетанье. И
вдруг прорезался мужской голос:
– …оранжевый! Оранжевый, говорят. Керя, ты ухи
протри: желтый такой, ну желто-горячий автомобиль ихий! Понял?
Рука Андрея дрогнула, нечаянно сбив настройку.
Друзья переглянулись.
– Это не про нас? – прищурился Андрей и
начал медленно шарить настройкой по эфиру.
Голос мельтешил, пропадал, путался с утробным
завыванием певицы, потом вдруг снова прорезался совершенно отчетливо:
– Двое мужиков. Во, здоровущий один, а другой
хиляк, вы его на мизинец возьмете.
Послышался неразборчивый скрежет, означавший,
видимо, вопрос, на который тут же последовал ответ:
– Да ни хрена не говорили! Вообще ни слова!
Узнали дорогу – и поминай как звали. Хотя нет, хиляк обмолвился: дескать, из-за
радива… словом, радикативный контроль. Только что я, контроля такого не видел?
– Мама родная, – тихо сказал
Андрей. – Ушам не верю…
– Да, похоже, насчет извилины – это ты крепко
лопухнулся, – наконец обрел дар речи не менее ошеломленный Дмитрий. –
И не так уж он, надо полагать, пьян был, этот деревенский Штирлиц! Уж не тетка
ли Лизавета у него за радистку Кэт? Или автономно работает? И кому же на нас
стучит это чмо? А главное – зачем?
– За-га-доч-но… – пробормотал Андрей. –
Ну ничего. Скоро увидим. Вон, горелая роща впереди – значит, выходим на финишную
прямую к разгадке.
Лёля. Июль, 1999
Баба Дуня сообразила мгновенно: толкнула Лёлю
в угол, за выцветшую ситцевую занавеску, где стояли железная кровать под
неуклюжим лоскутным одеялом и маленький сундучок.
– Сиди тут! – выдохнула баба Дуня и отпрянула,
а в следующую минуту скрипнула, открываясь, дверь, кто-то тяжело ступил на
порожек – и раздался голос, такой тяжелый, как бы негнущийся, что, чудилось,
ложка в нем застрянет, будто в переваренной каше!
– Здорово, хозяева. Чего отсиживаетесь от общего
горя?
– Здоровья и тебе, господин староста, –
откликнулась баба Дуня, и Лёле почудилось, будто ее голосочек дрожит.
Господин староста, ну надо же! Развели тут
какие-то китайские церемонии. Правда что – уж не провалилась ли Лёля ненароком
в какую-нибудь темпоральную дыру: то ли в пору крепостного права рухнула, то ли
чуть поближе – во времена оккупации угодила? Господин староста… Как же его
называла баба Дуня? А, Ноздрюк!
– Чего, говорю, отсиживаешься? – гулко,
будто в бочку, повторил Ноздрюк. – Не слыхали, что ли, про похороны? Для
такого дела всех от работ освободили, чтоб по-людски простились с покойницей, а
вы тут…
