– А я не каторжная, чтоб меня
освобождать, – попыталась дерзить баба Дуня. – Стара уж по людским
сборищам таскаться. Да там и без меня, я чай, охотников убиенную страдалицу
помянуть…
Лёля едва не ахнула. И Ноздрюк, конечно, сразу
прицепился к невзначай уроненному словечку.
– То есть как это – убиенную? – Голос его
построжал. – Откуда такое? Почему это – убиенную?
– Ну а что, скажешь про нее – в бозе почила,
да? – огрызнулась баба Дуня. – Не в своей же постели померла. С
лестницы убилась – значит, убиенная!
Ловко вывернулась старушечка, ничего не
скажешь. Ужом вышла!
Лёле удалось перевести дух. Тут она заметила,
что занавеска не вполне смыкается со стенкой, и осторожно приникла к щелке.
Первое, что увидела, – это стол,
уставленный остатками еды. Посредине возвышалась бутылка с «божьими слезками»,
заткнутая свернутым обрывком газеты. Тут же стояли две стопочки. Лёле был виден
сидевший на сундуке Алексей. Прижав к себе козленка, он поверх кудрявой серой
головки испуганно смотрел на стол.
О господи, да что же баба Дуня не скрыла следы
их пиршества?! Не успела, наверное. Уж больно неожиданно нагрянул Ноздрюк.
Но, может быть, он уже и уйдет? Не заметит
предательских стопок?
Зря надеялась.
– Да ты, гляжу, все же поминаешь
соседку? – прогудел староста, но голос его звучал чуточку звонче,
оживленный насмешкою. – Все как у людей: закуска, выпивка. Неужто в
одиночестве спиваешься, а, бабуль? Хотя нет – две стопки, вижу. А собутыльника
своего куда подевала? Небось за занавесочку спрятала?
У Лёли подкосились ноги. Ее бросило в жар,
потом в холод. Пол уже гудит под тяжелыми шагами… Ноздрюк идет к ней. Попалась!
И вдруг Леша сорвался со своего сундука и
метнулся к столу. Плюхнулся на табурет, схватил Лёлину почти полную рюмку,
неумело, причмокивая, осушил ее до дна. Брякнул уже пустую о стол, нашарил
огурец, остывшую картофелину, начал медленно жевать, закрыв глаза. Похоже было,
самогонка сразила его с полуглотка.
Ноздрюк минуту стоял разиня рот. Потом
хохотнул:
– Мать честная! Да ты, Лёха, никак и впрямь
человеком становишься? Ну надо же, я думал, так себе, тварь насекомая, ползает
да пищит, ждет, кто б его к ногтю прижал, а гляньте-ка: глушит первача, что твой
мужик! Молодец! Ай, молодец, дурак!
Лёля увидела большую веснушчатую руку, которая
легла мальчику на голову, грубо взъерошила волосы. Алексей рухнул лицом в стол.
Баба Дуня зажала рот рукой, но с места не
двинулась.
– Гляди, старая карга, – пророкотал Ноздрюк,
усмехаясь, – и внучок кончит, как мамка его. Ладно, на первый раз смолчу,
не стану в усадьбе докладывать про твои фокусы самогоночные. Но гляди у меня!
Лёля увидела внушительный, рыжий от веснушек
кулак, который покачивался над беловолосой Лешиной головой. Потом кулак
разжался – и толстые пальцы сомкнулись вокруг бутылочного горлышка. Бутылка
исчезла со стола. Несколько тяжелых шагов, скрип и хлопок двери. Топот по
крыльцу.
Ноздрюк ушел.
Лёля так и села, где стояла, только чудом
угодив не на пол, а на сундучок. Устало понурилась, опустила влажное от пота
лицо в ледяные ладони, только теперь осознав, как измотало ее случившееся,
словно бы выпив все силы.
О господи, да когда же это кончится?! Нет,
надо уходить отсюда – и побыстрее. Еще одной такой встряски она просто не
вынесет.
С усилием подняла голову. Баба Дуня стояла,
привалившись к стене, тоже спрятав лицо в ладони, не замечая, что мертвецки
спящий Леша постепенно съезжает с табурета и вот-вот упадет.
Лёля метнулась вперед и успела ухватить его за
плечи.
Подошел козленок, взялся мягкими губами за
край футболки, потянул. Лёля обратила внимание, что край этот влажен и изрядно
помят: верно, жевали его частенько.
Баба Дуня отвела ладони от лица, распрямилась
и некоторое время тупо обводила избу тяжелым, незрячим взглядом.
– Ой, мамыньки… – выдохнула, как
простонала. – Ровно в очи смерти поглядела… Вот уже правда: гость на двор
– и беда на двор!
– Помогите-ка, – сухо сказала
Лёля. – Я одна его не удержу.
Баба Дуня неровной, пьяной походкой
приблизилась к ней; нагнулась, взяла внучонка за ноги. Вдвоем они кое-как
перетащили худое, безвольно-тяжелое тело на кровать. Леша дышал тихо-тихо, под
глазами залегли темные круги.
Лёля отвернулась. Ей стало стыдно за
мгновенный порыв неприязни, почти ненависти, который она вдруг ощутила к бабе
Дуне. «Гость на двор – и беда на двор», – подумаешь! Нет, ну в самом деле:
чего уж так пугаться? Опасность грозила беглянке, а старухе – что? Небось не
расстреляли бы, даже не выпороли бы принародно! Все-таки не крепостное, в
самом-то деле, право, не оккупация фашистская! Хотя… не Лёле судить тех, кто
дал ей приют. Не зря же так стремительно бросился к столу Леша. Даже он своим
слабеньким умишком почуял угрозу – и ринулся выручать по мере сил своих и опасную
гостью, и бабулю, да и себя самого. Значит, есть что-то, чего Лёля просто не
понимает. Значит, есть причины им всем так уж бояться Ноздрюка!
И тут она вдруг поняла, что никаких этих
причин знать не хочет. Не желает! Нет у нее на это силушек! Да, да, она вечно
будет благодарна бабе Дуне и ее внучку, но, кажется, самый лучший способ
выразить им свою благодарность – это избавить хозяев от своего присутствия. И
чем скорей, тем лучше.
Баба Дуня пыталась поудобнее уложить
беловолосую Лешину голову на подушке, но руки у нее тряслись. Лёля ударом
кулака резко взбила подушку сбоку, и голова мальчика перестала скатываться.
– Где моя одежда? – спросила тихо.
Баба Дуня, с трудом передвигая ноги, прошла в
сени и вернулась, неся вещи. «Ой, кошмар! – вспыхнуло в Лёлиной
голове. – Они же сушились в сенях! Ноздрюк мог видеть… Ну, наверное, не
увидел, а то обязательно вернулся бы. Значит, мне опять повезло. Надолго ли,
интересно знать?»
Лёля начала переодеваться, с тоской ощущая
прикосновение к телу еще влажной одежды. А кроссовки, разумеется, мокрые. Как и
вчера. Да ладно, и пусть. Неизвестно ведь, сколько еще раз придется ей
форсировать водные преграды. Возможно, и просыхать не стоит.
От этой «светлой надежды» на душе сделалось
вовсе препогано. Ох, снять бы, снять с себя это мокрое, забиться в какой-нибудь
теплый, темный уголок, укутаться в одеяло, в шубу – да хоть во что-нибудь,
только бы сухое, пахнущее не скитаниями и страхом, а домом, теплом, покоем…
Слезы навернулись на глаза, Лёля отчаянно
оглянулась, но баба Дуня на нее не смотрела: увязывала в тряпицу два толстых
ломтя хлеба, смазанных медом, да несколько огурчиков…
