– Да что ты, я все понимаю, – сказал Мазур торопливо.
Вылез вслед за ней. Человек с автоматом смотрел на него
отрешенно и сторожко, как хорошо обученная караульная собака: прикажут – с
места не сдвинется, прикажут – голову оторвет в три секунды. Привратник куда-то
бесшумно испарился.
Шагая вслед за ней к дому по извилистой дорожке, обсаженной
пышными кустами (давненько уж, сразу видно, не знавшими присмотра опытного
садовника), Мазур сказал шутливым тоном:
– А эти стражи, надо полагать – ваши слуги с прежнего
времени?
Лейла повернула к нему личико и сказала серьезно:
– Нет, это служба охраны. Люди Асади. Когда отец сбежал и
стал присылать эти чертовы бумажки, где сулил за мою голову кучу золота, слуги
пытались меня прикончить. Частью из-за золота, частью по дремучей отсталости и
неприятию революции.
– Ого! – сказал Мазур. – И чем кончилось?
Лейла загадочно улыбнулась:
– Когда лакей, всю жизнь привыкший возиться с метелкой и
кальяном, хватается за нож, у него это получается плохо…
И мимолетно коснулась черной кобуры на поясе, смутилась
этого жеста, опустила глаза, но Мазур все равно многое понял. Впрочем, он с
самого начала знал, что Лейла – девушка серьезная, как профессиональному
революционеру и положено, и на мушку ей лучше не попадаться.
– Интересно, – сказал он. – А если твой отец вдруг
объявится?
– Мы поговорим, – сказала Лейла, суровея лицом и вновь
опуская руку на кобуру. – Расставим последние точки…
А что, и хлопнет запросто, подумал Мазур. Гражданская война
– вещь сердитая. Можно вспомнить, как решительно и незамедлительно размежевалась
фамилия Мазуров в семнадцатом году: в сторонке никто не прохлаждался, все
мужчины подались кто в белые, кто в красные, и уцелевшие белые сгинули где-то в
эмиграции, представления не имея, что самим своим существованием подпортят
анкеты кое-кому из уцелевших красных, да и до самого К. С. Мазура в свое время
холодным ветерком долетят отголоски…
В обширной прихожей, и в самом деле, не наблюдалось ни следа
былой буржуазной роскоши, которая не могла ранее не присутствовать. Голые
стены, голый каменный пол. Символом новых веяний и революционных реформ –
пулемет на треноге, установленный так, чтобы при необходимости поливать
подступы к главному входу.
Навстречу вышел еще один охранник, в отличие от тех двух у
ворот одетый в форму, а не в гражданское. Отдал честь и самым почтительным
образом о чем-то обстоятельно доложил. Лейла кивнула, отправила его с глаз
долой короткой фразой. Показала на лестницу, и Мазур стал подниматься на полшага
впереди нее.
– Ничего особенного, – сказала Лейла так, словно
отвечала на его невысказанный вопрос. – Он говорил, что час назад проверил
комнаты, как обычно, обоими детекторами.
– Мины искал? – усмехнулся Мазур.
– Микрофоны, – серьезно ответила Лейла. – Не
сказать, что мне их подсовывают каждый день, но иногда «жучки» все же
обнаруживаются. Враг ищет лазейки… Уже четырех охранников пришлось менять, но
нет гарантии, что завтра опять кто-нибудь не предаст…
«А может, никто и не предает? – подумал Мазур
скептически. – Молодая ты у нас еще, понятия не имеешь о хитросплетениях
жизни, хотя и революционерка со стажем. Вовсе не факт, что все жучки тебе
подсовывал враг. Друзья, бывает, ведут свои собственные игры. Единственный
человек, которого не слушает генерал Асади – это наверняка генерал Асади и
есть. А кроме него, есть еще и другие друзья, или, точнее, старшие братья. Но
от этаких тонкостей тебя, роза аравийская, нужно беречь, чтобы не разуверилась
ни в идеалах, ни в человечестве…» Внизу, у подножия лестницы, появился давешний
охранник в форме, негромко окликнул Лейлу и с явным возбуждением затараторил
что-то, глядя отчего-то не на хозяйку, а на Мазура. Прилежно отдал честь и
улетучился.
– Знаешь, что он сказал? – воскликнула Лейла. –
Только что сообщили по радио… Ваши войска вошли в Афганистан. Никакого
сопротивления. Дворец этого негодяя Амина взят штурмом, кем, пока не сообщают,
но это и так ясно… – Она подняла на Мазура сияющие глаза. – Здорово!
Американцев в очередной раз щелкнули по носу, а они, несомненно, готовы были
туда вот-вот влезть… Стоит за это выпить?
– Безусловно, – сказал Мазур. – И что, никаких
боев?
– Говорю тебе, никаких! Ни тени сопротивления. Нет, ну до
чего здорово!
Еще раз показали, что такое Советский Союз!
«Похоже, мы прем к Персидскому заливу, как асфальтовый
каток, – подумал Мазур, профессионально переваривая неожиданную
новость. – А, собственно, почему бы и нет? Чем мы хуже других прочих?
Никакого сопротивления – это хорошо. Это прекрасно просто. А впрочем, чего еще
прикажете ждать? Что такое этот Афганистан? Горы, песок, племена… Ну, положим,
англичанам там в свое время чувствительно намяли бока, но мы-то не англичане,
да и времена не те… Точно, стоит выпить за взятый без выстрела Афганистан, тут
она права…»
– Сюда. Вот здесь я и живу.
Комната была большая – из нее тоже, сразу видно, вычистили в
свое время все следы презренной роскоши. Вряд ли в старые времена тут стояла
солдатская железная койка и убогий стол казарменного вида. Да и книги классиков
марксизма-ленинизма тут никак не могли стоять на виду: при султане такое не
прощали даже отпрыскам богачей.
Лейла привычно расстегнула ремень с кобурой, повесила его на
стул, придвинула Мазуру другой:
– Садись, а я пока посмотрю на кухне… Вино будем пить или
виски?
– Вино, пожалуй, – сказал Мазур, не раздумывая. –
Рановато для виски…
Она вышла, а Мазур, пользуясь случаем, стал беззастенчиво
разглядывать во все глаза девичью светелку. Вернее сказать, спартанскую спальню
и одновременно кабинет министра революционного правительства. Ни единой женской
мелочи, вообще никаких посторонних мелочей, даже косметичка запрятана куда-то с
глаз долой – а ведь она должна существовать, единственное послабление, какое
себе Лейла дает – пользуется хорошей косметикой с искусством девушки,
проучившейся три года в Париже. Труды классиков на английском и французском,
распечатанная коробка с пистолетными патронами – стандартные 9 РА – образцы
плакатов и эскизы будущих монументов во славу революции и ее завоеваний,
пишущая машинка, стопки газет, свежих и запыленных, ломких, россыпь карандашей
и авторучек, печати на чернильных подушечках, пухлые папки, набитые какими-то
официальными бумагами, связки брошюр на арабском, пустой автоматный магазин,
бинокль на полочке…
Мазур ощутил нечто вроде зависти, смешанной с тоской. Он
просто жил – а девчонка горела, так, как ему никогда не придется гореть. Отсюда
и зависть. А сожаление оттого, что он повидал мир и, увы, наблюдал не единожды,
как подобные революции кончаются – страшно, печально, уныло, и все, абсолютно
все утекает меж пальцев, как песок.
