Глаза были совершенно стеклянными. Случаются у людей такие
состояния – и обычно причины бывают вескими, просто так, с бухты-барахты, в
хлам не нарезаются…
Мазур молча смотрел. Лаврик прошагал к столу той же
деревянной походочкой, не глядя, ногой, придвинул стул, рухнул на него, подпер
рукой щеку и старательно, вполголоса затянул:
– Трансваль, Трансваль, страна моя,
ты вся горишь в огне.
Под деревцем раскидистым
нахмурясь, бур сидел.
Встает заря угрюмая
с дымами в вышине…
Трансваль, Трансваль, страна моя,
ты вся горишь в огне…
Замолчал, уставясь стеклянными глазами так, что Мазуру
поневоле стало не по себе.
– Ты чего нажрался? – спросил он.
– У тебя водка есть? – произнес Лаврик куда-то в
пространство.
Мазур кивнул на присутствующую тут же бутылку итальянского
вермута.
– Водка, я имею в виду, – сказал Лаврик упрямо. –
С градусами. Дай водки, будь другом.
Пожав плечами, Мазур встал и пошел доставать из холодильника
виски. Кажется, это был выход – пользуясь оказией, хлопнуть стакан и завалиться
спать…
Когда он вернулся, Лаврик сосредоточенно разглядывал микрофончик,
вертя его за проводок двумя пальцами.
– Это Вадька забыл, точно, – сказал он с пьяной
убедительностью. – Вундеркинд. Ты что, с ним корешишься? Он же робот, его
в «ящике» склепали к шестидесятилетию комсомола и к нам на доводку сунули,
верно тебе говорю. Что он у тебя свои причиндалы разбрасывает? Неужто хватанул
так, что из него микрофоны посыпались?
– А при чем тут Вундеркинд? – спросил Мазур самым
легкомысленным, насмешливым тоном. – Может, это твое хозяйство?
– Не учи ученого. Это доподлинная «семерочка». Эс-гэ-семь.
Последнее достижение и шаг вперед. У нас до сих пор старье – «пятерки»,
эс-гэ-эрки. Которые еще Малюта Скуратов королю Сигизмунду подсовывал. Точно,
это Вадькины «семерки», зеленая оплетка, он при мне упаковку вскрывал, с одной оказией
технику получали. Я по-человечески просил парочку, он сказал, самому мало… А
тут разбрасывает, где не попадя, жмот… – Лаврик бросил микрофончик на стол,
потянулся к стакану. – Ты что себе не булькаешь?
– За что пьем? – поинтересовался Мазур.
– За правосудие, – сказал Лаврик. – Неотвратимое и
многоголовое, как гидра. За гидру правосудия. За эту блядь Немезиду, чтоб ей на
ровном месте сифилис подцепить. Не за Фемиду, целку стебаную, а именно за
Немезиду.. Твое!
Он выплеснул в рот янтарную жидкость, не поморщившись.
Совсем хреново, подумал Мазур со всем сочувствием, на которое в данный момент
был способен. Когда хлобыстают, словно воду – сие неспроста…
И посмотрел на микрофончики. В голове вдруг стала
подгоняться мозаика. Это была дикая, сюрреалистическая, тошноту вызывавшая
мозаика – но от всех этих эпитетов она не перестала выглядеть вполне реальной…
В дверь осторожненько, деликатно постучали – совсем не так,
как барабанят пришедшие с арестом. Обычно так давал знать о себе Али, но Мазур,
откликнувшись, увидел на пороге Бульдога. Оказавшись на свету, адмирал словно
бы попытался попятиться, узрев Лаврика, но после короткого колебания все же
шагнул к столу.
– А мы тут плюшками балуемся, знаете ли… – растерянно и
виновато сказал Мазур, отчетливо сознавая, что чуточку грешен.
Теоретически рассуждая, ничего не было преступного в
стаканчике виски на сон грядущий, а что до практики – начальство для того и
существует на свете, чтобы придраться к чему угодно. С одной стороны – все же
не казарменное положение, с другой – постоянная готовность номер один…
– Кирилл Степанович… – произнес Бульдог с несвойственной ему
задушевностью. – Можно немножко?
Мазур выпучил на него глаза – но исправно налил, и адмирал
высосал виски почти так же, как давеча Лаврик.
Лаврик тем временем ожил. Заголосил, поматывая головой в
такт:
– Эта рота
наступала в сорок первом,
а потом ей приказали,
и она пошла назад.
Эту роту
расстрелял из пулеметов
по ошибке свой же русский
заградительный отряд…
Лежат они, все двести,
лицами в рассвет…
Им, всем вместе —
четыре тыщи лет…
Лежат с лейтенантами,
с капитаном во главе,
и ромашки растут
у старшины на голове…
– Песенка, знаете ли, не вполне политически
грамотная, – сказал адмирал осторожно. – Не наш душок. Все эти
барды-бакенбарды...
Лаврик не шевельнулся – только поднял на него остекленевшие
глаза. И произнес лениво, неприязненно:
– А кто это к нам пришел? А это его
высокопревосходительство, цельный адмирал – какая честь, какая радость,
обосраться и не жить… Мало мы вас стреляли в тридцать седьмом, вот что я тебе
скажу, хомяк ты толстомордый, пидарас гнойный, крыса береговая, толстожопая,
мать твою вперехлест и через клюз, и бабке твоей бушприт в задницу, выблядок
позорный…
Мазур, застыв в сторонке, ждал бури. Не родился еще на свете
адмирал, который спустит такое капитану третьего ранга, пусть даже особисту..
Но гроза так и не грянула. Улыбаясь глупо и, такое
впечатление, подобострастно, адмирал сказал:
– Константин Кимович, голубчик, ну что уж вы так…
Переутомились, я понимаю…
– Мало мы вас шлепали в тридцать седьмом… – сказал Лаврик
мечтательно. – Точно тебе говорю…
Адмирал и ухом не повел, стоя с кривой улыбочкой на лице.
Мазур решительно отказывался понимать происходящее. Какие поправки ни вводи на
секретность, какие допущения ни делай, никак Лаврик не может оказаться при
нынешнем раскладе старше Бульдога – что по видимой табели о рангах, что по
потаенной. А меж тем Бульдог держался, словно нашкодивший юнга перед суровым
боцманом.
– Кирилл Степанович, – сказал адмирал, виляя взглядом. –
Можем мы поговорить, без свидетелей?
Мазур молча повернулся и пошел в ту комнату, где у прежнего
владельца был кабинет – стол сохранился, массивный, с медными украшениями,
пустые книжные полки – неподъемные, сработанные на века еще при королеве Виктории.
Сам он здесь практически и не бывал, кабинет ему оказался совершенно ни к чему.
– Перебрал Константин Кимович, – сказал адмирал. –
Переутомился. Страна пребывания непростая, условия тяжелые…
– Да, – сказал Мазур.
– Не стоит обижаться на чекиста в таком состоянии…
