Последних слов Цуто не расслышал. Дзэнтё произнес их тихим голосом, настраивая сямисэн... С тех пор Дзэнтё больше не бывал в том заведении. И никто не знал, что стало с этим погрязшим в пороке дзэнским монахом. В тот день Дзэнтё, уходя, забыл комментированное издание сутры Кого. И когда Цуто в старости разорился и уехал в провинциальный городок Самукаву, среди книг, лежавших на столе в его кабинете, была и сутра. На обратной стороне обложки Цуто написал трехстишье собственного сочинения: «Сорок лет уж смотрю на росу на фиалках, устилающих поле». Книга не сохранилась. И теперь не осталось никого, кто бы помнил трехстишье прадеда матери.
Рассказанная история относится к четвертому году Ансэй
[15]
. Мать запомнила ее, видимо, привлеченная словом «ад».
Просиживая целые дни в своем кабинете, я живу в мире совершенно ином, не в том, в котором жили прадед матери и дзэнский монах. Что же до моих интересов, то меня ни капли не привлекают книги и гравюры эпохи Токугавы. Вместе с тем мое внутреннее состояние таково, что слова «ад одиночества» вызывают во мне сочувствие к людям той эпохи. Я не собираюсь этого отрицать. Почему это так? Потому что в некотором смысле я сам жертва ада одиночества.
1916, апрель
стория, которую я собираюсь рассказать, относится к тому времени, когда я учился в четвертом классе средней школы.
В тот год, осенью, проводилась школьная экскурсия — поход из Никко в Асио с тремя ночевками. «Сбор в шесть тридцать утра на вокзале Уэно, отправление в шесть пятьдесят...» — значилось в напечатанном на мимеографе извещении, полученном мной в школе. Утром, наспех позавтракав, я выскочил из дома. До вокзала минут двадцать езды трамваем, и все же на сердце было тревожно. Стоя на остановке у красного столба, я ужасно волновался. «Жаль, что небо в тучах. Неужели гудки бесчисленных заводов, сотрясая серую пелену, превратят ее в моросящий дождь?» — думал я. Под этим унылым небом по виадуку идет поезд. Едет подвода, направляющаяся на военный завод. Открываются двери лавок. На остановке уже собралось несколько человек. Они мрачно трут заспанные лица. Холодно. Наконец подходит первый утренний трамвай. Когда в битком набитом вагоне мне удалось наконец ухватиться за поручень, кто-то ударил меня по плечу. Я обернулся.
— Привет.
Это был Носэ Исоо. Как и на мне, на нем темно-синяя грубошерстная форма, через левое плечо перекинута шинель в скатке, на ногах — полотняные гетры, у пояса — коробка с едой и фляжка.
Мы вместе с Носэ окончили начальную школу и вместе поступили в среднюю. Никаких особо любимых предметов у него не было, не было и не любимых. Зато была у него удивительная способность: стоило ему хоть раз услышать модную песенку, и он сразу же запоминал мелодию. Вечером, в гостинице, где мы останавливались во время школьной экскурсии, он уже самодовольно распевал ее. Он все умел: читать китайские стихи, старинные сказания, разыгрывать комические сценки, рассказывать всякие истории, подражать актерам Кабуки, делать фокусы. Он обладал, кроме того, удивительным даром смешить людей уморительными жестами и мимикой, поэтому пользовался большой популярностью среди соучеников, да и учителя к нему неплохо относились. Мы часто вместе ездили в школу и из школы, хотя особой дружбы между нами не было.
— Что-то ты рано сегодня.
— Я всегда рано.— Говоря это, Носэ высоко вздернул нос.
— Недавно ты, кажется, опоздал.
— Опоздал?
— На урок японского языка.
— А-а, это когда меня ругал Умаба.— У Носэ была привычка называть учителей, опуская вежливое «сэнсэй». — Что ж, и у великого каллиграфа бывают ошибки.
— Он и меня ругал.
— За опоздание?
— Нет, книгу забыл.
— Ох, и зануда же этот Дзинтан! — Дзинтан-Красномордый, было прозвище, которым Носэ наградил учителя Умабу. Так, переговариваясь, мы доехали до вокзала Уэно. Мы с трудом выбрались из вагона, такого же переполненного, как и вначале, когда мы в него садились, и вошли в вокзал,— было еще очень рано и наших одноклассников собралось лишь несколько человек. «Привет»,— поздоровались мы. Затем, толкаясь, сели на скамью в зале ожидания. И, как обычно, стали без умолку болтать. Мы были еще в том возрасте, когда, вместо «ребята», говорят «ребя». И вот из уст тех, кого именовали «ребя», полились оживленные рассуждения и споры о предстоящей экскурсии, мы подтрунивали над товарищами, злословили в адрес учителей.
— Ловчила этот Идзуми. Достал где-то «Чойс»
[17]
для учителей и теперь дома никогда не готовит чтение.
— Хирано ловчила еще почище. Перед экзаменами выписывает на ногти исторические даты, все до одной.
— А все потому, что и учителя хорошие ловчилы.
— Конечно, ловчилы. Да тот же Хомма. Он и сам-то как следует не знает, что раньше идет в слове «receive», «e» или «i», а берет свой учебник для учителей и учит нас, будто сам все знает.
Единственной нашей темой были ловчилы — ни о чем стоящем мы не говорили. Тут Носэ, бросив взгляд на ботинки сидевшего на соседней скамье с газетой в руках человека, с виду мастерового, вдруг заявил:
— «Кашкинли».— В те годы вошли в моду ботинки нового фасона, называвшиеся «Маккинли», а утратившие блеск ботинки этого человека просили каши — подошва отставала от носка.
— «Кашкинли» — это здорово.— Мы все невольно рассмеялись.
Развеселившись, мы разбирали по косточкам всех входивших в зал ожидания. И на каждого выплескивали такой поток злословия, какой и не снился тому, кто не учился в токийской школе. Среди нас не было ни одного благовоспитанного ученика, который отставал бы в этом от своих товарищей. Но характеристики, которыми награждал входящих Носэ, были самыми злыми и в то же время самыми остроумными и смешными.
— Носэ, Носэ, посмотри вон на того верзилу.
— Ну и физиономия, будто в брюхе у него живая рыба.
— А этот носильщик в красной фуражке тоже на него похож. Правда, Носэ?
— Нет, он вылитый Карл Пятый
[18]
— у того тоже красная шляпа.
В конце концов в роли насмешника остался один Носэ.
Вдруг кто-то из нас приметил странного человека, который стоял у расписания поездов и внимательно его изучал. На нем был порыжевший пиджак, ноги, тонкие, как палки для спортивных упражнений, обтянуты серыми полосатыми брюками. Судя по торчащим из-под черной старомодной шляпы с широкими полями волосам, уже изрядно поседевшим, он был не первой молодости. На морщинистой шее — щегольской платок в черную и белую клетку, под мышкой — тонкая, как хлыст, бамбуковая палка.
