— Как мой молодой господин? Молодой господин сейчас спит.
Перестав вязать, женщина по-детски улыбнулась,
— Кстати, О-Киё-сан.
— Что-нибудь случилось? У вас такой озабоченный вид.
Горничная в накрахмаленном фартуке, сверкавшем в лучах солнца, улыбнулась своими темными глазами.
— Наш сосед Номура-сан... кажется, Номура-сан, а его жена?
— Номура Тосико.
— Тосико-сан? Значит, ее зовут так же, как меня. Они уже съехали?
— Нет, проживут еще дней пять-шесть. А потом уедут в Уху или еще куда...
— Странно, я недавно проходила мимо их комнаты — там никто не живет.
— Совершенно верно, вчера они неожиданно переехали на третий этаж.
— А-а.
Женщина задумчиво опустила свое круглое личико.
— Это, кажется, у них... Сразу же после приезда, в тот же день умер ребенок, да?
— Да. К великому сожалению. Как только он заболел, они отвезли его в больницу, но...
— Значит, он умер в больнице? Вот почему я ничего не знала.
На лбу, прикрытом прядью волос, пролегли горестные морщинки. Но тут же лицо ее снова озарилось радостной улыбкой и взгляд стал беспечным.
— Что ж, мир праху его. А ты зашла бы к ним как-нибудь.
— Ну, вот еще!
Горничная рассмеялась.
— Если будете так говорить, я расскажу господину, когда он позвонит из дома, увитого плющом.
— Ну и хорошо. Иди быстрее. А то чай остынет.
Когда горничная исчезла, женщина, тихо напевая, снова принялась за вязание.
Время между десятью и одиннадцатью утра в гостинице — самое тихое. Именно в этот час горничные выбрасывают из ваз, стоящих в каждом номере, увядшие цветы. А бой начищает медные перила лестницы. Воцарившуюся в гостинице тишину нарушает лишь шум уличного движения, врывающийся через открытые окна вместе с солнечными лучами.
С колен женщины соскользнул клубок шерсти. Оставляя за собой красную полоску, он, упруго подскакивая, выкатился в коридор, но кто-то, как раз проходивший там, поднял его.
— Большое спасибо.
Женщина встала со стула и застенчиво поклонилась. Подняв глаза, она увидела худощавую женщину из соседнего номера, о которой только что говорила с горничной.
— Пожалуйста.
Клубок перешел из тонких пальцев в белоснежные пальцы, держащие спицы.
— Какая здесь жара!
Войдя в комнату, Тосико прищурилась от слепящего света.
— Да, даже когда я вяжу, и то приходится прикрывать глаза.
Глядя друг на друга, женщины безмятежно улыбались.
— Какие миленькие носочки!
Голос Тосико звучал спокойно. Но, услышав эти слова, женщина невольно отвела глаза.
— Целых два года не вязала и вот снова взялась за спицы. Некуда девать свободное время.
— А я, даже когда у меня есть свободное время, все равно ленюсь, ничего не делаю.
Женщина бросила вязание на стул и понимающе улыбнулась. Слова Тосико, на первый взгляд такие невинные, причинили ей боль.
— Ваш мальчик... я не ошиблась, мальчик? Сколько ему?
Проводя рукой по волосам, Тосико пристально смотрела на женщину. Плач ребенка, доносившийся из соседней комнаты, еще вчера невыносимый для Тосико, не вызывал в ней сейчас ничего, кроме любопытства. При этом она отчетливо сознавала, что, удовлетворив любопытство, снова начнет страдать. Может быть, она была загипнотизирована своим страданием, как зверек, замирающий перед коброй? Или это больная психика вынудила ее упиваться своим страданием, как упивается подчас болью раненый, когда бередят его рану.
— Только в мае родился.
Ответив, женщина умолкла. Но тут же подняла глаза и продолжала с участием:
— Я слышала, у вас большое горе?
Глаза Тосико повлажнели, она попыталась улыбнуться.
— Да, он заболел пневмонией — все это было, как во сне.
— Действительно, ужасное несчастье. Даже не знаю, как вас утешить.— В глазах женщины блеснули слезы.— Если бы у меня случилось такое, просто не представляю, что бы со мной было.
— Сначала я убивалась, а потом немного успокоилась, что поделаешь?
Обе матери грустно смотрели на солнечные лучи.
— Ветры здесь страшные.
Женщина задумчиво продолжала прерванный разговор.
— А как хорошо на родине. Такой неустойчивой погоды, как здесь, никогда не бывает.
— Я приехала совсем недавно и еще ничего не знаю, но, говорят, дожди здесь проливные.
— В этом году их особенно много... Ой, кажется, плачет.
Женщина прислушалась и отчужденно улыбнулась.
— Простите, я вас оставлю на минутку.
Не успела она это сказать, как, громко шаркая комнатными туфлями, появилась с плачущим ребенком на руках горничная, которая недавно была здесь. Тосико пристально посмотрела на ребенка, высунувшего сморщенное в плаче личико из красивого шерстяного капора,— ребенка с упитанным, здоровым личиком.
— Я пошла мыть окно, а он тут же проснулся.
— Очень вам благодарна.
Женщина неловко прижала к груди ребенка.
Склонившись над ним, Тосико почувствовала острый запах молока.
— Ой, ой, какой толстенький.
С раскрасневшегося лица женщины не сходила счастливая улыбка. Это, разумеется, не означало, что она не сочувствует Тосико. Просто она не в силах была удержать рвущуюся наружу материнскую гордость.
3
Смоковницы и ивы в Юньцзяхуаюане, шелестя на легком послеполуденном ветерке, рассыпают в саду по траве и по земле блики света. Нет, не только по траве и земле. Рассыпают их и по натянутому между смоковницами голубому гамаку, так не гармонирующему с этим садом. И по телу полного мужчины в летних брюках и безрукавке, лежащему в гамаке.
Мужчина держит в руке зажженную сигарету и смотрит на китайскую клетку, висящую на ветке смоковницы. В ней сидит не то рисовка, не то какая-то другая птичка. В бликах света она прыгает с жердочки на жердочку, изредка удивленно поглядывая на мужчину. Мужчина то улыбается и берет сигарету в зубы, то, будто обращаясь к человеку, говорит пичужке: «ну?» или «что тебе?».
Вместе с шелестом листвы до него доносится пряный запах травы. Один-единственный раз высоко в небо унесся гудок парохода, и теперь не слышно ни звука. Пароход, видимо, уже уплыл. Уплыл, быть может, на восток по красновато-мутной Янцзы, оставляя блестящий след за кормой. На молу сидит человек, почти голый, и грызет арбузную корку, наверно, нищий. Там же, наверно, дерутся между собой поросята, стараясь протиснуться к соскам растянувшейся на земле свиньи. Все эти мысли одолели уставшего наблюдать за птичкой мужчину, и он задремал.
