И тут только Мартин вспомнил, что он весь вечер не видел Альберта. Он крикнул в окно:
– Мама, а где дядя Альберт?
– Он скоро вернется. Они уехали с бабушкой.
– А куда?
– В Брерних.
– А зачем?
Мать помолчала. Потом вновь донесся ее голос:
– Там Гезелер. Он должен с ним поговорить.
Мартин замолчал. Облокотившись на подоконник, он смотрел вниз на темную веранду. За его спиной щелкнул выключатель, заскрипели пружины. Генрих забрался на кровать.
– Гезелер? – крикнул в темноту Мартин. – Значит, Гезелер жив?
Мать не ответила, и Мартин удивленно подумал, что нисколько не взволнован появлением Гезелера. Он никогда не говорил с Генрихом о смерти отца. История с Гезелером казалась ему слишком запутанной и сомнительной, как и вся бабушкина премудрость. Имя Гезелера так упорно вдалбливали ему в голову и так упорно заставляли повторять, что оно перестало страшить его. Гораздо страшней было то, что случилось там, в подземелье, где выращивали грибы. Тут все было страшней и проще. В этом подземелье убили человека, который написал портрет папы. Там били и мучили папу и дядю Альберта. Правда, наци, сделавших все это, он представлял себе довольно смутно. Может быть, они и впрямь не такие уж страшные? Но погреб он видел сам, своими глазами! Смрадные темные коридоры, пюпитры с уродливыми кнопками, постаревшее лицо дяди Альберта, который всегда говорил правду. А вот о Гезелере Альберт говорил с ним очень редко. Внизу затянули новую песню:
На лесной опушке, где пасутся лани,
В хижине убогой я увидел свет.
Не забыть мне юность, первые признанья,
Милая отчизна сердцу шлет привет.
Мартин выпрямился, отошел от окна и осторожно забрался на кровать. Вильма уткнулась головкой ему в плечо. Повернувшись к Генриху, Мартин тихо спросил:
– Ты спишь?
И Генрих тотчас так же тихо, но отчетливо ответил:
– Нет, не сплю.
«В хижине убогой я увидел свет», – пели внизу.
К дому подъехала машина, и Мартин услышал взволнованный голос Альберта: «Нелла! Нелла!» – громко звал он. Мама, все еще сидевшая на веранде, вскочила, опрокинув стул, и выбежала во двор. Больда на кухне сразу умолкла. Потом он услышал, как мать Альберта заговорила с людьми в ресторане, и песня внизу вдруг оборвалась. В доме внезапно все затихло.
– Что-то случилось! – прошептал Генрих.
На лестнице послышались стоны, плач. Мартин встал, на цыпочках подошел к двери и выглянул в узкий освещенный коридор.
Альберт и Больда под руки вели по лестнице бабушку. Он испугался: бабушка вдруг показалась ему совсем старой. Он никогда не думал, что она такая старая, и никогда еще не видел ее плачущей. Она бессильно повисла на плече у Альберта, и ее всегда румяное лицо стало землистым.
– Укол, скорей сделайте мне укол! – стонала она.
– Да, да, слышите: Нелла говорит по телефону с врачом, – ответил Альберт.
– Хорошо, только бы скорей!
Из-за плеча Больды выглядывал перепуганный Вилль. Появился и Глум. Он пробрался вперед и, оттеснив Больду, подхватил бабушку под руку. Вдвоем с Альбертом они медленно повели ее в большую комнату в конце коридора. Тут Мартин увидел маму; она бежала по лестнице, прыгая через ступеньку, и крикнула:
– Я звонила Гурвеберу: он сейчас выезжает!
– Ну вот, – сказал Альберт бабушке, – не волнуйся, он сейчас приедет.
Но вот двери закрылись, и коридор опустел. Мартин долго смотрел на широкую коричневую дверь. Из комнаты не доносилось ни звука.
Первым в коридор вышел Глум, потом Вилль и мама с Альбертом. С бабушкой осталась одна Больда. Генрих заворочался на кровати и сказал:
– Ложись скорей, простудишься!
Мартин тихонько прикрыл дверь и, не зажигая света, осторожно пробрался к кровати. Внизу снова запели, но на этот раз очень тихо: «На лесной опушке, где пасутся лани, в хижине убогой я увидел свет!»
Дядя Альберт и мама ушли на веранду. Они тихо разговаривали о чем-то – слов нельзя было разобрать. Мартин чувствовал, что Генриху тоже не спится. Ему очень хотелось поговорить с Генрихом, но он не знал, как начать разговор.
Внизу перестали петь. Из зала доносился шум отодвигаемых стульев. Мартин слышал, как люди поднимались из-за столиков и, рассчитываясь с кельнершей, шутили и смеялись. Он тихо спросил Генриха:
– Окно не будем закрывать?
– А тебе не холодно?
– Нет, не холодно.
– Тогда не закрывай.
Генрих снова умолк, и Мартин сразу вспомнил все, что случилось сегодня. Вспомнил он и переселение, и то слово, которое мать Генриха сказала кондитеру: «Ну, не тебе меня…»
И он вдруг понял, о чем сейчас думает Генрих, понял, почему он так неожиданно убежал с лужайки. Ведь его мама сейчас, наверное, говорит кондитеру: «Теперь можешь меня…»
Страшно было даже подумать об этом. Мартину стало грустно и захотелось плакать. Но он сдержал слезы, хотя Генрих все равно не увидел бы в темноте, что он плачет. Все, все это безнравственно. Вот и бабушка потребовала сейчас, чтобы ей сделали укол, просто так, даже не покричав перед этим про кровь в моче. Мартин с испугом подумал, что раньше она кричала про кровь в моче через каждые три месяца; теперь не прошло и четырех дней, как ей сделали укол, а она уже снова посылает за доктором. Она старая стала, совсем старая! Сегодня он впервые увидел, как бабушка плачет. Ничего этого раньше не было! Но самое страшное, что бабушка даже не притворяется больше и не хочет ждать три месяца. Она уже и четырех дней не может прожить без укола. Жидкость бесцветная, шприц словно пустой! Что-то ушло из его жизни и больше не вернется. Он не мог понять, что это было. Но одно он знал: это как-то связано с Гезелером.
– Ты не спишь? – снова спросил он тихо, и снова Генрих ответил:
– Нет, не сплю.
Ему показалось, что Генрих сердится и не хочет говорить с ним. Понятно, почему Генрих такой грустный – его мама ушла от Лео, но осталась такой же безнравственной, если не хуже. Жить с Лео, конечно, тоже безнравственно, но она жила с ним уже не первый год. К этому все привыкли. А теперь она вдруг переехала к кондитеру и будет жить с ним. Это очень скверно, но ведь и бабушка поступает не лучше: требует, чтобы ей сделали укол, а про кровь в моче даже и не вспомнила.
– Нет, нет, – громко сказал вдруг Альберт на веранде, – лучше раз и навсегда оставить эти разговоры о нашем браке.
Мама тихо ответила ему что-то. Потом подошли Больда, Глум и Вилль. Альберт снова заговорил громче:
