— Божья помощь!.. — прервала она презрительно. — Разве вы не гугенот, господин де Мержи?
— Да, сударыня, — ответил он с серьезностью, как всегда привык отвечать на подобный вопрос.
— Значит, вы подвергаетесь еще большему риску, чем другие.
— Почему?
— Подвергать опасности свою жизнь — это еще ничего, но вы подвергаете опасности нечто большее — вашу душу.
— Вы рассуждаете, сударыня, согласно понятиям вашей религии; понятия моей религии более утешительны.
— Вы играете в опасную игру. Вечные мучения поставлены на ставку, и почти все шансы — против вас.
— В обоих случаях получилось бы одно и то же; умри я завтра католиком, я бы умер в состоянии смертного греха.
— Это еще большой вопрос и разница очень большая! — воскликнула она, задетая тем, что Мержи выставляет ей возражения, взятые из ее же верований. — Наши богословы объяснили бы вам…
— О, не сомневаюсь в этом, они ведь все готовы объяснять, сударыня; они берут на себя смелость изменять Евангелие по собственной фантазии. Например…
— Оставим это! Нельзя минуты поговорить с гугенотом без того, чтобы он не начал цитировать по всякому поводу Священное писание.
— Потому что мы его читаем, а у вас даже священники его не знают. Но поговорим о другом. Как вы думаете, олень уже затравлен?
— Значит, вы очень привязаны к вашей религии?
— Вы первая начинаете, сударыня.
— Вы считаете ее правильной?
— Больше того, я считаю ее наилучшей, единственно правильной, иначе я переменил бы ее.
— Брат ваш переменил же религию.
— У него были свои причины, чтобы стать католиком; у меня есть свои, чтобы оставаться протестантом.
— Все они упрямы и глухи к убеждениям рассудка! — воскликнула она в гневе.
— Завтра будет дождь, — произнес Мержи, глядя на небо.
— Господин де Мержи, дружба к вашему брату и опасность, которой вы подвергаетесь, внушает мне сочувствие к вам…
Он почтительно поклонился.
— Ведь вы, еретики, не верите в мощи?
Он улыбнулся.
— И прикосновение к ним у вас считается осквернением… Вы бы отказались носить ладанку с мощами, как это в обычае у нас, римских католиков?
— Обычай этот кажется нам, протестантам, по меньшей мере бесполезным.
— Послушайте. Раз как-то один из моих кузенов повязал на шею охотничьей собаки ладанку, потом на расстоянии двенадцати шагов выстрелил в нее из аркебузы крупной дробью…
— И убил собаку?
— Ни одна дробинка ее не тронула.
— Вот это чудесно! Хотел бы я, чтобы у меня была такая ладанка!
— Правда? И вы бы стали ее носить?
— Разумеется; раз ладанка собаку защитила, то тем более… Но постойте, я не вполне уверен, стоит ли еретик собаки… принадлежащей католику, понятно.
Не слушая его, госпожа де Тюржи быстро расстегнула верхние пуговицы своего узкого лифа, сняла с груди маленькую золотую коробочку, очень плоскую, на черной ленте.
— Берите, — сказала она, — вы мне обещали, что будете ее носить. Когда-нибудь вы отдадите мне ее обратно.
— Если смогу, конечно.
— Но, послушайте, вы будете ее беречь… никаких кощунств! Берегите ее как можно тщательнее.
— Она мне досталась от вас, сударыня!
Она передала ему ладанку, которую он взял и надел себе на шею.
— Католик поблагодарил бы руку, вручившую ему этот священный талисман.
Мержи схватил ее руку и хотел поднести к своим губам.
— Нет, нет, теперь уже слишком поздно.
— Подумайте: быть может, мне никогда уже не выпадет такого случая.
— Снимите с меня перчатку, — сказала она, протягивая руку.
Когда он снимал перчатку, ему показалось, что ему слегка пожимают руку. Он запечатлел огненный поцелуй на этой белой, прекрасной руке.
— Господин Бернар, — произнесла графиня взволнованным голосом, — вы до конца останетесь упорным и нет никакой возможности склонить вас? В конце концов, ради меня вы обратитесь в католичество?
— Правда, не знаю… — ответил тот со смехом, — попросите хорошенько и подольше. Верно только то, что никто, кроме вас, меня не обратит.
— Скажите откровенно… если бы какая-нибудь женщина… Вам… которая бы сумела… — Она остановилась.
— Которая бы сумела?..
— Да. Разве… любовь, например… Но будьте откровенны, скажите серьезно.
— Серьезно? — Он старался снова взять ее за руку.
— Да. Если бы вы полюбили женщину другой с вами религии… эта любовь не могла бы заставить вас измениться? Бог пользуется всякого рода средствами.
— И вы хотите, чтобы я ответил вам откровенно и серьезно?
— Я требую этого.
Мержи, опустив голову, медлил с ответом. На самом деле он подыскивал ответ уклончивый. Госпожа де Тюржи делала ему авансы, отстранять которые он не собирался. С другой стороны, он всего только несколько часов как находился при дворе, и его провинциальная совесть была ужасно щепетильна.
— Я слышу рожки! — вдруг воскликнула графиня, не дождавшись этого столь затруднительного ответа. Она хлестнула лошадь хлыстом и сейчас же пустилась в галоп. Мержи поскакал вслед за ней, но ни взгляда, ни слова от нее не мог добиться.
В одну минуту они присоединились к остальным охотникам.
Олень сначала бросился в середину пруда, откуда выгнать его стоило немалых усилий. Многие всадники спешились и, вооружившись длинными шестами, заставили бедное животное снова пуститься в бег. Но холодная вода окончательно истощила его силы. Он вышел из пруда, задыхаясь, высунув язык, и побежал неровными скачками. У собак, наоборот, пыл, по-видимому, удвоился. На небольшом расстоянии от пруда олень, чувствуя, что бегством спастись невозможно, казалось, сделал последнее усилие и, повернувшись задом к большому дубу, отважно оборотился мордой к собакам. Первые, что на него напали, взлетели на воздух с распоротыми животами. Какая-то лошадь со всадником была опрокинута наземь. Сделавшись поневоле благоразумнее, люди, лошади и собаки образовали большой круг около оленя, не осмеливаясь, однако, подходить настолько близко, чтобы их могли достать его грозные развесистые рога.
Король проворно спешился с охотничьим ножом в руке, ловко обошел дуб и сзади подрезал коленки у оленя. Олень испустил какой-то жалобный свист и тотчас осел. В ту же минуту штук двадцать собак бросились на него. Они вцепились ему в горло, в морду, в язык, не давая пошевелиться. Крупные слезы текли из его глаз.
— Пусть приблизятся дамы! — воскликнул король.
Дамы приблизились; почти все они сошли с лошадей.
