— Надеюсь, теперь ваше гугенотское упрямство несколько поколеблено? Для вашего обращения потребовались чудеса.
— Каким образом?
— Как! Разве вы не испытали на самом себе чудодейственную силу мощей?
Мержи недоверчиво улыбнулся:
— Воспоминание о прекрасной ручке, давшей мне эту маленькую ладанку, и любовь, которую она мне внушила, удвоили мои силы и ловкость.
Она, смеясь, погрозила ему пальцем:
— Вы становитесь дерзким, господин корнет! Знаете ли вы, с кем вы разговариваете таким тоном?
При таких словах она сняла перчатку, чтобы поправить волосы, и Мержи пристально смотрел на ее руку; с руки взгляд перешел на оживленные, почти злые глаза прекрасной графини. Удивленный вид молодого человека заставил ее расхохотаться.
— Чему вы смеетесь?
— А вы что на меня смотрите с таким изумленным видом?
— Простите меня, но последние дни со мной случаются вещи, которым можно только удивляться.
— Право? Это должно быть любопытно! Так расскажите же нам поскорее что-нибудь из этих изумительных вещей, которые случаются с вами каждую минуту.
— Я не могу вам рассказать о них сейчас и в этом месте. К тому же я запомнил один испанский девиз, которому меня научили три дня назад.
— Какой девиз?
— Одно слово: Сallad.
— Что же это означает?
— Как! Вы не знаете испанского языка? — сказал он, наблюдая за ней со всей внимательностью.
Но она выдержала испытание, не подав виду, что понимает смысл, скрытый под этими словами; так что глаза молодого человека, сначала пристально глядевшие в ее глаза, вскоре даже опустились, принужденные признать, что сила тех, которым они осмелились послать вызов, превосходит их.
— В детстве, — ответила она с полным безразличием, — я знала несколько слов по-испански, но, думаю, что теперь их позабыла. Так что, если вы хотите, чтобы я вас понимала, говорите со мной по-французски. Ну, что же гласит ваш девиз?
— Он советует быть скромным, сударыня.
— Клянусь честью, наши придворные кавалеры должны были бы присвоить себе этот девиз, особенно если бы они могли достигнуть того, чтобы оправдать его своим поведением. Но вы ученый, господин де Мержи! Кто вас научил испанскому? Бьюсь об заклад, что какая-нибудь дама.
Мержи нежно и ласково на нее посмотрел.
— Я знаю только несколько слов по-испански, — произнес он шепотом, — но их начертала в моей памяти любовь.
— Любовь?! — повторила графиня насмешливо.
Так как она говорила очень громко, то при этих словах многие дамы обернулись, как бы спрашивая, в чем дело. Мержи, немного задетый ее насмешливостью и недовольный таким обращением, вынул из кармана испанское письмо, полученное им накануне, и подал его графине.
— Я не сомневаюсь, — сказал он, — что вы не менее учены, чем я, и без труда поймете этот испанский язык.
Диана де Тюржи схватила записку, прочитала или сделала вид, что прочитала, и, смеясь изо всех сил, передала ее находившейся ближе всех к ней даме:
— Вот, госпожа де Шатовье, прочитайте это любовное послание, только что полученное господином де Мержи от своей возлюбленной, которое, по его словам, он хочет предоставить в мое распоряжение. Самое забавное во всем этом, что почерк, которым написано это письмо, мне знаком.
— Я в этом не сомневаюсь, — произнес Мержи с некоторой горечью, но не повышая голоса.
Госпожа де Шатовье прочитала письмо, расхохоталась и передала его какому-то кавалеру, тот — другому, и через минуту в галерее не было ни одного человека, который бы не знал, как хорошо относится к Мержи какая-то испанская дама.
Когда взрывы смеха немного утихли, графиня насмешливо спросила у Мержи, находит ли он красивой женщину, написавшую эту записку.
— Клянусь честью, сударыня, я не нахожу ее менее красивой, чем вы.
— Что вы там говорите! Господи Боже мой! Вероятно, вы видели ее только ночью; ведь я ее хорошо знаю… Действительно, могу вас поздравить с удачей!
Она принялась смеяться еще громче.
— Красавица моя, — сказала Шатовье, — скажите же нам имя той испанской дамы, которая так счастлива, что овладела сердцем господина де Мержи?
— Перед тем как я ее назову, прошу вас, господин де Мержи, в присутствии этих дам скажите: видали ли вы вашу возлюбленную при дневном свете?
Мержи положительно было не по себе, и на его лице довольно комично были написаны беспокойство и досада. Он ничего не отвечал.
— Отбросив всякие тайны, — сказала графиня, — открою, что записка эта от сеньоры доньи Марии Родригес. Мне известен ее почерк, как почерк моего отца.
— Мария Родригес! — воскликнули все дамы со смехом.
Мария Родригес была особой лет за пятьдесят. Она была мадридской дуэньей. Не знаю, уж каким образом она приехала во Францию и за какие заслуги Маргарита де Валуа взяла ее ко двору. Может быть, она держала около себя это чудовище, чтобы еще больше оттенять свои прелести контрастом с ней, подобно тому как художники изображали на своих полотнах какую-нибудь современную красавицу и карикатурный портрет ее карлика. Когда Родригес показывалась в Лувре, она смешила всех придворных дам своим напыщенным видом и старомодным нарядом.
Мержи вздрогнул. Он видал дуэнью и с ужасом вспомнил, что дама в маске назвала себя доньей Марией; в памяти у него все спуталось. Он был совсем сбит с толку, а смех усиливался.
— Она дама очень скромная, — продолжала графиня де Тюржи, — и вы не могли сделать лучшего выбора. Она еще весьма недурна собой, когда вставит челюсть и наденет черный парик. К тому же ей никак не больше шестидесяти лет.
— Она его приворожила! — воскликнула Шатовье.
— Оказывается, вы любитель древностей? — спрашивала другая дама.
— Какая жалость, — со вздохом проговорила вполголоса одна из фрейлин королевы, — какая жалость, что у мужчин такие смешные причуды!
Мержи защищался как мог. На него сыпались иронические поздравления, и он был в довольно глупом положении, как вдруг в конце галереи показался король, и моментально прекратились смех и шутки. Каждый поспешил посторониться, и молчание сменило гул голосов.
Король провожал адмирала, с которым долго беседовал у себя в кабинете. Он фамильярно опирался рукой на плечо Колиньи, седая борода и черное платье которого составляли контраст с молодостью Карла и его блестящим расшитым костюмом. Смотря на них, можно было бы сказать, что юный король с редкой на троне проницательностью выбрал себе в любимцы самого добродетельного и самого мудрого из подданных.
Пока они проходили через галерею и глаза всех были устремлены на них, Мержи услышал у своего уха голос графини, шептавшей тихонько:
