— Бернар, — сказала она, — когда ты обратишься в католичество?
— Милый ангел, не будем говорить об этом сегодня: тебе от этого будет хуже.
— Я больна от твоего упрямства… но тебе до этого нет дела! К тому же время не терпит; и хотя бы я была на смертном одре, я бы до последнего моего дыхания не переставала тебя усовещевать.
Мержи хотел закрыть ей рот поцелуем. Довод этот довольно хороший и может служить ответом на все вопросы, которые любовнику может задать его возлюбленная. Но Диана, которая обычно шла ему навстречу, на этот раз с силой и почти с негодованием оттолкнула его.
— Послушайте, господин де Мержи, я все дни плачу кровавыми слезами при мысли о вас и вашем заблуждении. Вы знаете, люблю ли я вас. Судите сами, каковы должны быть мои страдания, когда я подумаю, что тот, кто для меня дороже жизни, может в любую минуту погибнуть душой и телом.
— Диана, вы знаете, что мы условились больше не говорить на эту тему.
— Следует говорить об этом, несчастный! Кто знает, остался ли тебе еще час, чтобы покаяться?
Необыкновенная интонация ее голоса и странные фразы невольно напомнили Мержи необычные предупреждения, только что полученные им от Бевиля. Помимо воли он был взволнован этим, но сдержался и приписал исключительно ее благочестию это усиление проповеднического жара.
— Что вы хотите сказать, дорогая моя? Или вы думаете, что потолок сейчас упадет мне на голову нарочно, чтоб убить гугенота, как прошлой ночью на нас упал ваш полог? Тогда, к счастью, мы отделались тем, что поднялось немного пыли.
— Ваше упрямство приводит меня в отчаяние! Послушайте, мне приснилось, что ваши враги собираются убить вас; я видела, что, весь в крови, раздираемый их руками, вы испустили последнее дыхание, раньше чем я поспела привести к вам своего духовника.
— Мои враги? По-моему, у меня их нет.
— Безумец! Разве вам не враги все, кто ненавидит вашу ересь? Разве это не вся Франция? Да, все французы должны быть вам врагами, пока вы остаетесь врагом Господа Бога и Церкви.
— Оставим это, моя владычица! Что касается ваших сновидений, обратитесь за толкованием их к старой Камилле; я в этом ничего не понимаю. Поговорим о чем-нибудь другом. Вы, кажется, были сегодня при дворе, там, вероятно, вы и схватили эту мигрень, которая вам причиняет такие страдания, а меня выводит из себя.
— Да, я вернулась оттуда, Бернар. Я видела королеву и вышла от нее… с твердым решением сделать последнюю попытку заставить вас переменить… Это надо сделать, это непременно надо сделать!
— Мне кажется, — прервал ее Бернар, — мне кажется, моя дорогая, что раз, несмотря на ваше нездоровье, у вас хватает силы проповедовать с таким пылом, — с вашего позволения, мы могли бы провести время еще приятнее.
Она встретила эту шутку пренебрежительным и разгневанным взглядом.
— Отверженный! — сказала она вполголоса, будто самой себе. — Почему так нужно, чтобы я была такой слабой с ним? — Затем продолжала более громким голосом: — Я вижу ясно, что вы меня не любите и цените меня не более, чем какую-нибудь лошадь! Только бы я служила для вашего наслаждения, а что за дело до того, что я раздираюсь страданиями… Ведь только ради вас, ради вас одного я согласилась на угрызения совести, в сравнении с которыми все муки, что может выдумать человеческая ярость, — ничто! Одно слово, слетевшее с ваших уст, могло бы вернуть моей душе мир; но слова этого вы никогда не произнесете. Вы не захотите пожертвовать ради меня ни одним из ваших предрассудков.
— Диана, дорогая, какому преследованию я подвергаюсь! Будьте справедливы, вернее — не будьте ослеплены вашим религиозным рвением. Ответьте мне: найдете ли вы другого раба, более покорного, чем я, во всем, что касается моих поступков и мыслей? Но нужно ли вам повторять, что я могу скорее умереть за вас, чем уверовать в некоторые вещи?
Она пожимала плечами, слушая его и смотря на него с выражением, доходившим почти до ненависти.
— Я не мог бы, — продолжал он, — ради вас сделать так, чтобы мои темно-русые волосы сделались светлыми. Я не мог бы для вашего удовольствия изменить форму своего телосложения. Вера моя — часть моего тела, дорогая, и оторвать ее от меня можно только вместе с жизнью. Пусть мне хоть двадцать лет читают проповеди — все равно меня не заставят верить, что кусочек пресного хлеба…
— Умолкни! — прервала она его повелительно. — Никаких кощунств! Я все пробовала — ничто не увенчалось успехом! Все вы, зараженные ядом ереси, народ крепкоголовый, ваши глаза и уши закрыты для истины, вы боитесь видеть и слышать! Но вот приспело время, когда вы не будете больше ни слышать, ни видеть… Существует одно средство уничтожить эту язву Церкви, и средство это будет применено!
Она сделала несколько шагов по комнате со взволнованным видом и продолжала:
— Менее чем через час отсекут все семь голов еретической гидры! Мечи отточены и верные готовы! Нечестивцы исчезнут с лица земли!
Затем, вытянув палец к часам, стоявшим в углу комнаты, она сказала:
— Смотри, у тебя есть еще четверть часа, чтобы покаяться! Когда стрелка дойдет до этой точки, судьба твоя будет решена!
Она еще не кончила, как донесся глухой шум, похожий на гул толпы, волнующейся вокруг большого пожара, сначала смутно, потом, казалось, он с быстротой увеличивался; спустя несколько минут вдали уж можно было различить звон колоколов и залпы огнестрельного оружия.
— Что за ужасы вы возвещаете? — воскликнул Мержи.
Графиня бросилась к окну и распахнула его.
Тогда шум, не задерживаемый больше стеклами и занавесками, донесся более отчетливо. Казалось, можно было разобрать крики скорби и радостный вой. Красноватый дым подымался к небу и взвивался над всеми частями города, насколько было доступно зрению. Его можно было бы принять за огромный пожар, если бы комнату сейчас же не наполнил запах смолы, который мог исходить только от тысячи зажженных факелов. В то же время блеск залпа, произведенного, казалось, на ближней улице, на минуту осветил стекла соседнего дома.
— Избиение началось! — воскликнула графиня, в ужасе схватившись за голову.
— Какое избиение? Что вы хотите сказать?
— Сегодня в ночь режут всех гугенотов — так приказал король! Все католики взялись за оружие, и ни один еретик не будет пощажен! Церковь и Франция спасены, но ты погиб, если не отречешься от своей ложной веры!
Мержи почувствовал, как холодный пот покрыл все его тело. Он блуждающими глазами смотрел на Диану де Тюржи, чьи черты выражали странное соединение отчаяния и торжества. Ужасающий грохот, поражавший его слух и наполнявший весь город, достаточно подтверждал справедливость страшной новости, которую он только что услышал. Несколько мгновений графиня стояла неподвижно, молча устремив на него взоры; только пальцем, указывающим на окно, казалось, хотела она возбудить воображение Мержи, чтобы оно нарисовало ему кровавые сцены, которые можно было себе представить по этим людоедским крикам и освещению. Мало-помалу выражение лица ее смягчилось, дикая радость исчезла, остался ужас. Наконец, упав на колени, она вскричала умоляющим голосом:
