— Да, вечер прелестный, — ответила я со вздохом, думая, как мало радует меня его прелесть и как прекрасный Грасдейл обернулся вовсе не раем не только для меня, но, видимо, и для добровольного изгнанника из его кущей. Не знаю, прочел ли мистер Харгрейв мои мысли или нет, но после короткого колебания он с мягким сочувствием осведомился, давно ли писал мне мистер Хантингдон.
— Довольно давно, — ответила я.
— Иначе и быть не могло, — произнес он словно про себя, задумчиво опуская глаза.
— Но вы ведь из Лондона недавно? — в свою очередь спросила я.
— Я приехал только вчера.
— И вы виделись с ним там?
— Да… виделся.
— Он здоров и весел?
— Да… то есть, — продолжал он с нарастающей нерешительностью и словно подавляя негодование, — то есть настолько, насколько… насколько он того заслуживает, хотя в подобных обстоятельствах просто невозможно понять человека, столь взысканного судьбой! — И он, подняв глаза, завершил свою фразу почтительным поклоном в мою сторону. (Мое лицо, полагаю, стало пунцовым.)
— Простите меня, миссис Хантингдон, — продолжал он, — но мне трудно сдержать возмущение, когда я вижу столь слепое увлечение и извращенность вкуса… Но быть может, вам не известно… — Он смолк на полуслове.
— Мне известно, сэр, только то, что он задерживается в Лондоне дольше, чем я предполагала. И если он сейчас предпочитает общество друзей обществу жены и рассеянность столичной жизни мирному сельскому уединению, то, полагаю, благодарить за это я должна их же. Ну, а вкусы и развлечения у них такие же, как у него, и не понимаю, почему его поведение может их удивлять или возмущать.
— Вы ко мне жестоко несправедливы, — возразил он. — Последние недели я с мистером Хантингдоном совсем не встречался, а что до его вкусов и занятий, они чужды мне, бедному одинокому скитальцу. Там, где я лишь пробовал, лишь делал один глоток, он выпивал чашу до последней капли вместе со всем, что оседало на дне. И если я все же пытался порой заглушить голос рассудка шумом веселья в вихре безумств, если я потратил слишком много своего времени и способностей в кругу распущенных и легкомысленных приятелей, Бог свидетель, я с восторгом отрекся бы от них сразу и навеки, если бы судьба одарила меня хотя бы половиной того, чем этот человек столь неблагодарно пренебрегает! Да, хотя бы половиной того, чем был бы он вознагражден, если бы обратился к добродетели, семейным радостям, упорядоченным привычкам! Но обладая таким домом и такой подругой жизни, чтобы делить его с ней, о, это… это… мерзко! — пробормотал он сквозь стиснутые зубы. — Только не думайте, миссис Хантингдон, — продолжал он уже громко, — что на мне лежит хоть доля вины за его нынешнее поведение. Напротив, я вновь и вновь пытался заставить его опомниться. Я часто выражал ему свое удивление, негодующе напоминал ему о его долге, о дарованном ему счастье, но тщетно! Он лишь…
— Довольно, мистер Харгрейв! Неужели вы не понимаете, что каковы бы ни были поступки моего мужа, зло только усугубится, если я узнаю о них из чужих уст?
— Так я чужой? — произнес он печальным голосом. — Я ваш ближайший сосед, крестный вашего сына, друг вашего мужа — так неужели я не могу быть и вашим другом?
— Истинная дружба невозможна без близкого знакомства, а я вас знаю очень мало, мистер Харгрейв, и то больше понаслышке.
— Так, значит, вы забыли те шесть-семь недель, которые я прошлой осенью провел под вашим кровом? Но я, я их не забыл! И я знаю вас так хорошо, миссис Хантингдон, что не могу не считать вашего мужа первым счастливцем в мире, а я стал бы вторым, если бы вы сочли меня достойным вашей дружбы.
— Если бы вы меня и правда знали, то не думали бы так, и уж во всяком случае не сказали бы этого, полагая, будто я буду польщена.
Договорив, я сделала шаг назад. Он понял, что продолжать разговор я не хочу, не стал дожидаться еще одного намека, но учтиво поклонился, пожелал мне доброго вечера и направил своего коня к воротам. Казалось, он был огорчен и обижен тем, как сурово я встретила его сочувственные поползновения. Я не была вполне убеждена, что поступила верно, столь резко его оборвав, но его поведение меня раздражило, почти оскорбило. Словно то обстоятельство, что мой муж не возвращается и даже почти не пишет, он стремился использовать в каких-то своих целях и темными намеками старался внушить мне недостойные подозрения.
Во время нашей беседы Рейчел отошла в сторону, и теперь мистер Харгрейв, подъехав к ней, попросил показать ему младенца. Осторожно подхватив его на руки, он поглядел на него почти с отцовской улыбкой, и, подходя к ним, я услышала его слова:
— И этим он тоже пренебрег!
Затем, нежно поцеловав малютку, мистер Харгрейв вернул его польщенной нянюшке.
— Вы любите детей, мистер Харгрейв? — спросила я, несколько смягчаясь.
— Вообще, пожалуй, нет, — ответил он. — Но это такое прелестное дитя… и к тому же портрет своей матери, — добавил он, понижая голос.
— Вы ошибаетесь, сэр. Он похож на отца.
— А по-моему, прав я, верно, няня? — воззвал он к Рейчел.
— Я думаю, сэр, он в них обоих пошел, — ответила она.
Затем он ускакал, а Рейчел сказала: «Такой добрый джентльмен!» Однако я все еще не слишком в этом уверена.
Когда на другой день я встретилась с ним под его кровом, он ни разу не оскорбил меня вспышкой добродетельного негодования против Артура или непрошенного сочувствия ко мне. Напротив, когда его матушка принялась обиняками выражать, как огорчает и поражает ее поведение моего мужа, он, заметив мою досаду, тотчас поспешил ко мне на выручку и тактично переменил разговор, взглядом предупредив ее, чтобы она больше этой темы не касалась. Он словно положил себе рьяно соблюдать законы радушия и прилагал все силы, чтобы гостья не скучала, но каждую минуту убеждалась, какой он безукоризненный хозяин дома, джентльмен и собеседник — и действительно сумел быть очень милым… хотя чуть-чуть уж слишком приторно-любезным. Тем не менее, мистер Харгрейв, вы мне не слишком нравитесь. Есть в вас какое-то притворство, глубоко мне неприятное, а за всеми превосходными вашими качествами прячется себялюбие, про которое я забывать не намерена. Да, я не стану преодолевать легкое предубеждение против вас, как несправедливое, а наоборот, буду его лелеять, пока не удостоверюсь, что у меня нет причин не доверять этой заботливой, вкрадчивой дружбе, которую вы столь настойчиво мне навязываете.
В течение следующих шести недель я виделась с ним несколько раз, но — за одним исключением — только в обществе его матери или сестры, или их обеих. Когда я приезжала к ним с визитом, он всегда умудрялся быть дома, а когда они приезжали ко мне, привозил их он в своем фаэтоне. Нетрудно было заметить, как радовала его матушку такая сыновняя внимательность и новообретенный вкус к домашней жизни.
Единственная наша встреча наедине случилась в безоблачный, но невыносимо жаркий день в начале июля. Я ушла с маленьким Артуром в лес, который примыкает к парку, и усадила его среди мшистых корней старого дуба. Нарвав колокольчиков и шиповника, я встала перед ним на колени и один за другим вкладывала цветки в его пальчики, наслаждаясь небесной их красотой, глядя в его улыбающиеся глазки, забыв на мгновение все свои заботы и тревоги, смеясь его веселому смеху и радуясь его радости. Вдруг солнечное кружево на траве скрыла тень, и, повернув голову, я увидела, что рядом стоит Уолтер Харгрейв и смотрит на нас.
