— До завтра отойдут… Готовь бланку писать!
Огурцов проснулся среди ночи от собачьего холода. Встал, огляделся. Не сразу и понял, где находится. Какие-то фитили горят, рядом храпит «последователь Шопенгауэра». Блестят под луной гладкие плиты монастырских дорожек.
— Похмелиться бы… — зябко вздрогнул старик.
— А эвона, — подсказали ему. — Иди к монахам. Только постучись в просвирную тишком. Поднесут, коли деньги имеешь…
Побрел Огурцов в просвирную. Мати дорогая! Вот где рай-то: почти трактир, только подают не половые, а сами монахи.
— Цыц-цыц, — говорят. — Не проговорись…
И берут за полсобаки, вестимо, в два раза дороже, чем в «монопольке». Ладно, делать нечего. Так уж на роду написано. Только бы рубль не пропить — иначе зарока не дадут.
Хлебнул Огурцов и определил:
— Разбавлена у вас святой водицей… Рази ж это по-божески? Гляди-ка, и пробка не та!
Кончилось это тем, что утром, когда погнали на зарок первую партию, дюжий монашек мстительно и грубо отставил Огурцова в сторону:
— Ты еще не тверез. Опохмелись маленько — и приходи во святости…
А деньги-то идут. То калачей прикупишь, то в просвирню заглянешь. Монахи и это учли: бойко торговали «заездами». Пьющему человеку обеда не надобно — ему бы только куснуть чего-либо, и ладно, сыт по горло.
Мелхисидек был мужик с башкой, сам из мужиков вышел, сам крепко попивал смолоду, — он душу пьяницы на ладони держал. Знал он, что надобно просить за хлеб с Мышецкого, — пьяные люди, как дети малые, — себя не помнят. Зарок не пить лишь обостряет тягу к вину. Да и зарок-то ведь не на всю жизнь берется: иной и до города не сбережется — согрешит. Глядь, жена поедом жрет:
— Опять бельма налил! Пошто мне мука дана? Эвона Пантелей-то Киковский — дал зарок, как обрезал… А ты?
У-у-у…
Только на третий день Огурцова допустили до зарока. Впускали в молитвенную партиями — по двадцать человек сразу, чтобы не чикаться с каждым. Читали отходную молитву. Иные плакали: им страшно было.
— …и разрешаются! — закончил монах, стоя на крылечке. «Разрешенных» построили в очередь:
— Тебя как?
— Петров буду. Иван, значит.
— Впервой?
— Чево?
— Впервой подвижничаешь?
— До этого пили-с…
— Гони рубль!
— Пожалте.
— Так. Дуй за бланкой!
Каждому выдали по бланку, в котором все было перечислено по порядку: кто такой и прочее. Монастырь выпускал их из своих стен — они спешили по дороге, рассуждая:
— Теперича — домой!
— Баба ждет. Извелась, чай?
— Ей-то што, бабе? Нам-то вот…
— Тяжело, брат. Сосет, проклятая!
— И чего это в ней есть — в водке-то?
— Не говори, милок!..
— Ой, выпить бы!
Сидельцы винных лавок встречали их еще издали:
— Ну, как? Разговляться не желательно? Иные тут же и разговлялись. Иные терпели. Огурцов мужественно дошел до города.
В присутствии его встретил Осип Донатович Паскаль.
— А-а, сударь, — сказал он, — это вы на меня доносили?
И он больно ущипнул старика. Подскочили другие:
— Шпыняйте его, господа, шпыняйте!..
Ничего не понимая, Огурцов вышел на улицу. Добрел до первого трактира, придвинулся к стойке.
— Федька, — сказал он, — плесни…
И запил горькую.
9
Накануне этого дня Сергей Яковлевич Мышецкий сидел в своем кабинете, дверь растворилась, и на пороге появился лощеный франт Пшездзецкий, когда-то встречавший его на въезде в Уренскую губернию.
«Секретарь сенатора Мясоедова, он, кажется, сделал неплохую карьеру?..»
— Витольд Брониславович? — сказал Мышецкий, напрягая память и поднялся навстречу новой бюрократической звезде.
Пшездзецкий небрежно уронил на стол свой ярко-зеленый портфель, на котором блестела платиновая дощечка с надписью: «От благодарных сослуживцев».
— Что вы тут натворили, князь? — спросил чиновник.
— Это ревизия?
— Пока еще нет. Только предварительная комиссия…
Со стороны депо простучало двумя выстрелами подряд.
— Стреляют? — поежился Пшездзецкий.
— Иногда, — мягко улыбнулся Сергей Яковлевич. Витольд Брониславович был строго официален. Покопался в своем портфеле, сказал:
— Знаете, сколько накопилось на вас доносов в министерстве со дня вступления вами в должность?
— Догадываюсь, что немало.
— Сорок восемь…
— О-о, — сказал Мышецкий и потер заболевший висок.
— Что с вами?
— Болит. Вот здесь.
— Ваше положение серьезно, — продолжал Пшездзецкий.
— Я хотел лучше. Только лучше…
— Князь! — пресек его чиновник. — От вас никто не требовал делать лучше. Вам было предоставлено лишь право строго следовать букве законности и порядка! Полюбуйтесь…
Пшездзецкий предъявил ему состав обвинений. Как и следовало ожидать, ничего не забыли, от изгнания Паскаля со службы до последней забастовки — все было учтено и взвешено.
— Я даже не буду читать, — отмахнулся князь. — Здесь восемнадцать пунктов, и мне в любом случае не оправдаться.
— Что это у вас за коммуны в степи? — вдруг спросил Пшездзецкий. — Ваши неуместные поселения особенно взволновали министерство!
— Было бы глупо, — ответил Сергей Яковлевич, — подозревать меня, будто я исходил из каких-то социальных учений. Просто я учитывал местные условия.
— Почему у вас такие ненормальные отношения с предводителем дворянства Атрыганьевым? Борис Николаевич — человек вполне умеренных взглядов, служил в лейб-гвардии…
Сергей Яковлевич, ничего не ответив, отошел к окну, за которым пролетел однажды мужик, словно приколоченный к распятью.
— Я не виноват, — сказал он тихо. — Если кто и виновен, так это бывший губернатор Влахопулов и губернский жандарм Сущев-Ракуса… Оба они, к сожалению, покойники!
Стало на миг тошно от собственной низости, и он махнул рукою, словно открещиваясь ото всего на свете:
— Без працы не бенды кололацы!
Брови Пшездзецкого круто взлетели кверху:
— Князь, вы знаете польский?
— Нет, — повернулся к нему Мышецкий лицом.
— Но сейчас вы что-то сказали…
Сергей Яковлевич прошелся вдоль кабинета, задумчиво поправил носком ботинка вздернутый краешек ковра.
