— Вот заслужи свои кресты, тогда и показывай… Чего ты ко мне липнешь-то?
Мышецкий раскрыл портсигар и протянул его инвалиду:
— Берите, отец… Как вы живете здесь? Мягко ли спится? Вот я смотрю — костыли у вас уж больно старые. Проволочкой-то вы их сами перевязали?
— Будут костыльки новые, будут, — не унимался Сютаев. Старик вдруг махнул на него:
— Отойди ты от меня… гнида! В кои веки человек зашел поговорить со мною. Двадцать три года сиротствую здесь и впервой слово людское услышал…
Закончив осмотр «призреваемых по ведомству императрицы Марии Федоровны», князь Мышецкий, почти уже от самого крыльца, вдруг резко повернул обратно — на кухню.
— Стоп! — схитрил он. — А ну-ка, пройдем…
Следом за ним вприпрыжку бежал Сютаев:
— Ваше сиятельство, ваше… позволю заметить…
Животом, не совсем вежливо, он пытался оттереть князя от дверей, откуда парило разварным духом пшенной каши.
— Кухонька, — убеждал он, — так себе. А вот здесь, ваше сиятельство, прошу покорнейше… Музей у нас! Ничто выдающееся не пропало… Ложки резные, иконки, крестики…
Но Мышецкий уже распахнул дверь и шагнул на кухню. Возле громадной печи, в которую были вмазаны котлы, возился повар с дерюжинкой на поясе. Сергей Яковлевич успел заметить, что повар растерян, но тут подскочил Сютаев:
— А ты — мешай, мешай кашу-то… Ведь густа небось и подгореть может!
— Ой, не провернуть… — крякнул повар.
«Что они, — подумал Мышецкий, — за дурака меня, что ли, принимают?..»
— А что у вас здесь варится?
Сергей Яковлевич подошел к другому котлу и с грохотом отворил дощатую крышку. В пустом котле, свернувшись клубком, сидел на поджаренных пятках какой-то благородный старец. Сидел он там, и — ни гу-гу!
— Это и есть ваш Митрофан? — сказал Мышецкий. Сютаев открыл рот, даже язык выпал. Со лба повара скатилась в кашу капля пота.
Мышецкий снял пенсне и отчетливо произнес:
— Сезам, отворись!
Старик пробкой выскочил из котла и кинулся бежать, роняя из-под зипуна тяжелые свертки. Но его все-таки поймали и вернули обратно (вместе с куском сала фунтов на пять, головой сахара и чулочком с сечкой).
— Кто вы, сударь? — спросил Сергей Яковлевич помягче.
Старик взмолился:
— Отпустите с миром… На што я вам?
— Эй, — распорядился Мышецкий, — зовите сюда полицейского чиновника… Он сидит в моей коляске!
Старик бухнулся в ноги, сложил перед Сютаевым ладони:
— Сынок, скажи…
Мышецкий уставился на Сютаева:
— О чем он просит вас?
— Вот крест святой — не знаю…
— Кто вы? — спросил Сергей Яковлевич.
— Да я ж отец его… отец родной!
Сютаев замахал руками, подмигивая рыбьим глазом:
— Что вы, папаша, говорите такое? Какой же отец вы мне?
— Это правда? — спросил Мышецкий.
— Да у меня и отца нет, — возмутился Сютаев. Старик, не вставая с колен, заплакал:
— Да я же вскормил тебя, вспоил. В люди вывел…
— Ваш отец? — строго спросил Мышецкий. Сютаев пожал плечами.
— Впервые вижу, — сказал он.
— Признай! — вопил старик. — Не позорь меня… Господин хороший, — хватал он Мышецкого за полы одежды, — смилуйтесь! Ну, семья… ну, сахарок! Ну, сальца шматочек…
— Вывести его надоть, — засуетился Сютаев. — Где же Митрофан?.. Эй, зовите Митрофана!
— Да оставьте вы своего Митрофана в покое! — взбеленился Сергей Яковлевич.
Теперь он вцепился взглядом в повара:
— Ну, говори!
— Да уж что греха таить… Точно, ихний папашка!
Теперь и Сютаев бухнулся в нога:
— Ваше сиятельство, не погубите. Христом-богом прошу. Два годочка осталось до пенсии… пять дочек на выданье. Кормилец вы наш! Сорок два года служу-у-у…
Старик (отец его) поднялся.
— А-а, шукин шын, — прошипел он злорадно. — Зажгло тебе! То-то! Господин хороший, плюйте в рожу ему… Доставьте мне удовольствие: плюйте, я один буду в ответе!
Мышецкий поднял ногу и с силой погрузил каблук в дряблое, как тесто, лицо Сютаева. Потом, испытывая почти блаженство, он стучал и стучал каблуком в эту отвратительную мякоть чужого лица, пока на нем совсем не потухли бесстыжие воровские глаза.
— Сорок два года, — сказал, задыхаясь. — Ну и хватит с тебя. Сегодня же — по «третьему пункту». Без прошения!
И — вышел, так что разлетелись полы крылатки. «Семья… пять дочерей на выданье», — машинально пожалел он, но того ветерана на костылях, обвешанного крестами, ему было жаль во сто крат больше…
Не оглядываясь, пригнув голову, он шагал к лошадям.
5
Губернская больница поразила его видом величественного здания — роскошный полупортик, колоннада с капителями, широкая мраморная лестница. На фронтоне, обсиженная голубями, была вылеплена латинская формула:
«БОГАМИ СМЕРТИ ВХОД ВОСПРЕЩЕН»
В гипсовых барельефах чеканно выступали почтенные профили — от курчавого Гиппократа до лысенького Пирогова. Не хватало только сказочных герольдов, которые выйдут сейчас из дверей и, вскинув горны, торжественно протрубят о полном исцелении уренских обывателей.
— Даже не верится, — признался Мышецкий.
Однако с парадного подъезда Сергея Яковлевича — увы — не пропустили. Оказывается, двери были заколочены и приперты для вящей внушительности еще ломом.
Какой-то служитель, неслышно разевая рот, долго объяснял князю дорогу. Но и во флигелях двери были забиты досками — крест-накрест. Пришлось обогнуть всю больницу. Среди помойных отбросов, телег с больными мужиками, поленниц дров князь едва отыскал лазейку.
— Что же вы закрыли парадный ход? — спросил недовольно.
— А на што? — рассудил сторож. — Оно же и больным здесь больше нравится. Потому как с параду они не привыкшие — и пужаются!..
Изнанка больницы не имела ничего общего с ее фасадом (так и С.-Петербург, во всю красу и мощь развернутый перед Европой, отличался от своего испода — Уренской губернии). Сергея Яковлевича ошеломили битком набитые палаты, в гулких коридорах болящие лежали на полу, в проходах, на примитивных топчанах. А одна старуха, свернувшись в калачик, лежала даже на круглом «пятачке» стола.
Вот к ней-то и направил свои стопы князь Мышецкий:
— Чем болеешь, старая?
— А лист у меня, родимый, лист завелся… Одного, кашись, вышибли, а второй, бают, сам должон выйтить! Вот и жду… С самого вербного воскресения листа жду, мил человек.
